твоя сестра, я все понимаю, но ты же видишь! Я же не слепой и не псих, Жека! Черт...
И на этих словах Моджеевский драматично растер грудь. Впрочем, игнорировать то, как сильно печет, было действительно сложно.
- Что значит «врать»! – она устало вздохнула. – Зачем ей врать? Ну сам подумай. И прекращай себя накручивать. Давай давление померяю.
Женя отобрала у него альбом и вложила в него Бодину фотографию.
- Нормально у меня все с давлением! Лучше ты подумай, почему она молчала. И где они могли пересечься... я не помню... я думал, они вообще не общаются.
- Ром, пожалуйста, - Женька подошла к мужу и прильнула к нему. – Я не хочу ничего придумывать. Давай подождем до завтра. И не говори сейчас ничего Богдану.
- Не скажу. Пока ты не побеседуешь с Юлькой, я буду молчать. Потом не ручаюсь, - Роман обнял ее и привлек к себе теснее: - Они же одно лицо, Жень. Правда?
- Правда, - согласилась Женя, - но как такое может быть...
- Как минимум, я за ним где-то недоглядел, - пробурчал Роман. – А ведь когда он был подростком, проводил беседу о контрацепции...
- Ты окончательно рехнулся, - усмехнулась Женя. – И теперь у тебя есть только два варианта. Либо ты идешь, спокойно доедаешь свой ужин и ждешь, пока я что-то выясню. Либо я вызову тебе скорую. Специализированную. Что выбираешь?
- Капли сердечные... попроси у Лены, я тут посижу, чтоб детей не пугать.
... безразличен февраль на календаре
***
Она всегда думала, что город весны – это Париж. Так было встроено в ее голову когда-то в детстве. Стереотип, конечно, но она отчетливо видела цветущую вишню на фоне Эйфелевой башни, как на картинках, которые обычно устанавливают на экран телефона или на рабочий стол компьютера.
Но никакая вишня в Париже, конечно же, в феврале не цвела даже в честь ее приезда. Это вообще зимний месяц. А улицы старинного и величественного города, который по какому-то недосмотру называли городом любви, казались серыми и даже немного грязными от разъедающего вполне себе живую душу и каменные стены стрит-арта.
И она хорошо знала, что в это же самое время в Солнечногорске набухают почки на престарелом миндальном дереве возле дома, в котором она выросла, а море – искрится под солнцем, пока еще холодное, но уже ловящее отражение весеннего неба. Солнечногорску безразличен февраль на календаре, он живет по своему собственному календарю, как и все города у моря.
Мечта сбылась. Она увидела Париж. Она почувствовала себя свободной. И она отчаянно хотела домой.
Хорошо, что у нее была всего лишь одна эта неделя. Она много ходила пешком, обошла и блошиные лавки, и антикварные магазины. Побывала у нескольких таких же, как она, экспертов, прости господи. Нашла некоторое количество редкостей. Денег на все, что хотелось, ей, конечно же, не хватило. Побывала в доме удивительной женщины в предместье Парижа, в городке Сен-Клу в двадцати минутах на поезде, следовавшем с вокзала Сен-Лазар. Дама жила там с начала тридцатых и не меняла своего места проживания почти век. Собственно, ради нее Юлька и приехала. Ее дочь держала настоящий музей, посвященный ювелирному делу, которым занимались здесь мужчины их семьи из поколения в поколение. Их изделия были редкостью, настоящим предметом роскоши, изготавливались вручную и пользовались в прошлом невероятной популярностью. И в них, помимо исключительной узнаваемости стиля, отразилось еще и течение времени – эпохи в мире моды, которые в двадцатом веке слишком быстро сменяли одна другую, пока не затерялись в эклектике. А стиль остался. Без него никуда.
Там Юля провела целый день. Пила кофе, слушала старушку, живо рассказывавшую о каких-то обыденных вещах из их ремесла, о котором Юлька и сама многое знала, но время это отнюдь не считала потерянным – этот опыт определенно должен был пригодиться ей в будущем, потому что к весне Олег обещал более-менее регулярно возить туристов. И может быть, она смогла бы сделать у себя что-то хотя бы в половину такое же самобытное, как нашла здесь. Здесь...
Здесь была и замечательная коллекция образцов самых разных ювелирных домов, куда там ее магазинчику. И самое главное – целый секретер записок, которые передавали музею владельцы тех изделий, которые попадали в руки двух хозяек. В них – слова благодарности за память и истории о тех людях, которые когда-то носили те или иные украшения. Юлька улыбалась – секретера у нее не было, но альбом с такими же письмами имелся. Настоящими, бумажными. Обнаруживать такие бонусы в своих посылках интереснее и приятнее вдвойне. И именно к ним она относилась как к настоящим сокровищам.
И они, такие записки, дают ей право не только на сухое изложение собственных знаний, но и на то, чтобы рассказывать о судьбах, о душах, о людях. Будто бы она – музейный смотритель. И именно это становилось ей интересным сейчас, когда она больше не чувствовала необходимости контролировать каждый свой жест и каждую свою эмоцию. Когда она снова видела вокруг себя людей. Когда дверца в клетке покосилась, и птичка, жившая в ней, выглядывала наружу, примеряясь, как ей взлететь.
Да, Париж не был весенним. Он был промозглым и неуютным, и его будто бы было мало, чтобы заткнуть собой дыру размером в космос, которая непонятно как помещалась внутри ее тела. Всего же прочего было много, как того космоса. Она много спала. Много гуляла. Много ела, будто бы была обычной туристкой. Выкладывала в сторис блога фотографии Сены и своих находок. Писала статьи. Потому что не прекращала работы, которую любила. Делала все, что ей хочется. И отчаянно скучала по дому, по сыну. И по... Богдану. И если с Андрюшкой она каждый вечер болтала по видеосвязи – без ее голоса он спать не ложился, то Моджеевскому позвонить не могла. Не могла даже позволить себе позвонить. Держалась. С трудом, но держалась, до тех пор, пока не оказывалась на той грани, когда готова была послать все к черту и все-таки набрать его номер. А потом вспоминала самое удивительное: а не было у нее его номера. До сих пор. У нее было все что угодно – его требования, его уговоры, его настойчивость. А телефона не было. И пока она добиралась до Инстаграма, в котором, может быть, получилось бы и сейчас найти его страницу, как она находила ее не раз в юности,
