Но тело предало ее. Оно превратилось в дикое животное, существующее отдельно от ее сознания, не обращающее ни малейшего внимания на истошные вопли ее души. Оно позволяло соблазнять себя тому, что было злом. Оно стало чужим, и у Мерседес не осталось больше ничего своего. Вся она теперь полностью принадлежала Джерарду. Она была его рабыней.
– Мерседес, – шептал он. Его лицо пылало страстью. – Моя богиня. Моя богиня…
Она не издавала ни звука. Но ее тело выгибалось навстречу телу Джерарда, движения которого становились все более мощными, неистовыми, ожесточенными. И вот уже внутри нее стал распускаться волшебный цветок, раскрывая свои алые лепестки. Они все увеличивались, нежно лаская эрогенные зоны ее тела.
Она мучительно застонала, но не от того, что делал с ней Джерард, а возмущенная предательством своего тела. Ей казалось, что ее душа рвется на части, что рушится вся ее жизнь.
«Он мой отец, – снова и снова стучало у нее в мозгу. – Я его дочь. Не может быть наслаждения в этом грехе. Я должна отвергнуть его». Но, что бы она ни думала, Джерард буквально вколачивал в нее блаженство.
С Шоном Мерседес всегда выступала в роли учителя, а он был ее учеником. Она была ведущей, а он ведомым. С Джерардом она полностью утратила свое «я», превратившись в ничто. Ни на секунду не теряя над собой контроля, он доводил ее ощущения до почти невыносимой остроты.
– Нет, – стонала Мерседес, – нет, нет, нет, нет… Она почувствовала его губы, прильнувшие к ее горлу, почувствовала тепло его дыхания. Ей казалось, что ее все глубже и глубже засасывает бешеный водоворот плотского наслаждения. А Джерард таранил ее ставшее горячим и мокрым влагалище с энергией жеребца-производителя.
И вдруг сознание окончательно покинуло ее. Уже не было больше слов, осталась только слепая покорность. И нечего уже было терять. С какой-то необъяснимой благодарностью она поняла, что ее сопротивление неожиданно прекратилось. Близился конец, и она жаждала его, как подвергнувшийся страшным пыткам человек жаждет смерти.
И вот он наступил, принеся с собой безумный эмоциональный взрыв, вызвавший у Мерседес протяжный сладострастный крик, который затем перешел в наполненный безысходной тоской жалобный вой. Она почувствовала, как Джерард извергает в нее сперму, и услышала его победный стон.
Обессиленная, Мерседес отвернулась от него, закрыв воспаленные от слез глаза. Она ощутила знакомое чувство опустошенности. В который уже раз. Будто кто-то высосал ее душу, и она уплыла куда-то, прочь от своей телесной оболочки.
И так было всегда после этого. Мерседес снова перешла реку и снова сбилась с пути, блуждая по чужому берегу среди чужих образов и звуков.
Ничего не говоря, Джерард, глядя сверху вниз, наблюдал за ней. Она закрыла лицо руками. Затем села. Ее била безудержная дрожь. Она дотянулась до платья и прикрыла им свое обнаженное тело.
Из радиоприемника лились чарующие звуки концерта Бетховена. В камине мирно потрескивали дрова. Все было, как прежде.
Все еще пребывая в оцепенении, Мерседес невидящими глазами смотрела, как Джерард идет в другой конец комнаты. На его коже поблескивали красноватые отблески огня. Его тело не было столь великолепным, как тело Шона, но оно было крепким и жилистым. Он налил в бокал бренди. Его лицо было спокойным и удовлетворенным.
Джерард вернулся к дивану и сел рядом с Мерседес.
– Ты слишком скованна со мной, Мерче. – Он подложил ей под голову руку и заставил сделать несколько глотков. – Придет время, и ты станешь лучше разбираться в собственных эмоциях. Ты поймешь, как прекрасно то, что происходит между нами.
Пока она пила, ее зубы громко стучали по кромке бокала.
– Лучше бы я умерла.
– Просто тебе нужно отдохнуть. Мы с тобой уедем куда-нибудь в теплые края, подальше от этой пакостной погоды. Куда-нибудь подальше от войны. Скажем, на Канарские острова. Или в Северную Африку. Я это организую.
Голос Джерарда звучал как бы сам по себе. Она уже не вникала в смысл его слов. В этом голосе она слышала лишь удовлетворение от еще одной одержанной над ней победы. Он обнял ее и поцеловал. Она не ответила – просто безразлично сидела, устремив неподвижный взгляд на манящие языки пламени.
Через некоторое время оцепенение прошло.
Мерседес сидела на диване и, обняв себя руками, как безумная раскачивалась из стороны в сторону.
Никогда прежде она не испытывала такой страшной боли, такого невыносимого страдания.
Ни в самые трудные дни войны, ни когда умер Шон, ни в камере смертников барселонской тюрьмы не чувствовала она себя настолько несчастной. Тогда у нее оставалась хоть какая-то надежда на спасение. Теперь такой надежды не было. Она стала узницей этих великолепных апартаментов в самом сердце вражеского лагеря. И даже хуже того – она стала узницей себя. Она сама стала собственной камерой смертников.
Как же бесконечно она себя ненавидела! Эта ненависть просто душила ее. Она погрязла в грехе. Превратилась в существо, недостойное жить. Предательница и шлюха. Она предала все, что было светлым в ее жизни – Шона, Франческа, свою мать, – всех людей, которых когда-либо любила, все идеалы, во имя которых жила. Она кинулась в объятия порока. Она перестала быть самой собой.
Мерседес уставилась в ревущую пустоту, которую ей надо было снова перейти. В ночной тишине дома ей слышались гневные голоса, проклинающие и поносящие ее.
Через все это, через эту кричащую пустыню самоуничижения и страха она должна была пройти, чтобы вернуться к нормальному состоянию. Нет, не к нормальному. А к хрупкому, мнимому равновесию, которое она принимала за нормальное состояние. Ей так нужна была хоть какая-то точка опоры, чтобы не сойти с ума и не покончить с собой.
До следующего раза. Когда она снова почувствует себя уничтоженной, растоптанной.
Как же это с ней произошло? Помимо ее воли и в то же время с ее согласия. Выйдя из тюрьмы холодной весной 1939 года, она прежде всего испытала чувство безграничной любви и благодарности к своему избавителю.
Она как бы заново родилась и готова была боготворить человека, который спас ей жизнь, дал ей кров, целыми днями просиживал возле ее кровати, кормил с ложечки, словно ребенка.
И она всем сердцем привязалась к нему. И плакала, стоило ему выйти из комнаты. А когда он уходил на службу в Министерство, слугам приходилось успокаивать ее.
Когда же он возвращался и, нежно обняв, целовал ее в губы, она чувствовала, как радость заполняет ее сердце, и мурлыкала, точно кошка.
И, даже когда он забирался к ней в постель, она ничего не заподозрила. Она просто не способна была его подозревать. Ведь он был ее спасителем, ее отцом, которого она наконец обрела, причем именно так, как это происходило в ее романтических мечтах.
