образом выполняла все, что было нужно. Постепенно моя жизнь возвращалась в прежние границы. Я пропустила несколько экзаменов и не сдала вовремя несколько докладов, так что заняться мне было чем. Марко был очень добр со мной, это помогло.
Мой бывший парень, Абшир Абди Айнах, имам из Сомали, позвонил мне, чтобы принести свои соболезнования. Он сказал, что теперь живет в Швейцарии, и выразил желание навестить меня. Я ему отказала. Напоминания о моей прошлой жизни были мне не нужны.
Ябыстро стала частью студенческого сообщества. И не было ничего более предсказуемого и уравновешенного, чем мой круг общения в Эде. Геске и мои старые друзья из Лейдена были агностиками или атеистами, а Элрой, лучший друг Марко, был гомосексуалистом.
Приятель Марко Джованни уехал на три месяца в Израиль заниматься исследованиями по биологии. В это время его девушка Мирьям влюбилась в одного из его друзей, Оливера. Конечно, когда он вернулся, то был очень расстроен – ведь они были вместе четыре года, – но у него не возникало желание убить их, да и вообще он не выказывал по отношению к ним никаких негативных чувств. Мне было удивительно видеть эту совершенно иную систему моральных ценностей.
В мае 1998 года состоялись выборы. Теперь, являясь гражданкой Голландии, я тоже могла голосовать. Множество мыслей кружилось у меня в голове. Мне импонировала возможность выбирать правительство Голландии – это было ответственно и захватывающе. Я, как и многие мои друзья, голосовала за Вима Кока – представителя Партии труда и социального демократа. Мне нравились идеи левых. Я голосовала за него в основном из-за его друзей, а также потому, что он обещал дать людям работу. И я верила ему. У него был богатый жизненный опыт и хороший послужной список.
В январе 2000 года политический комментатор, Пол Шеффер, опубликовал статью под названием «Мультикультурная драма» в очень уважаемой вечерней газете. В основном это были рассуждения насчет Голландии. В то время это была самая популярная тема. Шеффер писал о том, что нынешний подкласс иммигрантов в Голландии крайне плохо сформирован и словно бы изолирован от всей страны, отрицая значение тех культурных традиций, которые создавали голландское общество, ломая социальные различия. Он поставил вопрос о том, нужны ли детям-иммигрантам учителя для адаптации. Шеффер считал, что в Голландии нет места для той культуры, которая не признала отделение церкви от государства, права женщин и гомосексуалистов. Он предвидел социальное недовольство. В то время я не обращала внимания на его слова. Мне казалось, что Голландия живет в самом настоящем раю, склонном, правда, называть любую небольшую проблему кризисом.
Я думала о Голландии девяностых годов как о стране, переживающей «трудности богатства», как это происходило в ее «золотом» семнадцатом веке. Упорядоченная маленькая страна, где все было неизменно мило. Экономика росла значительными темпами. Поезда продолжали приходить вовремя, хоть и заметно реже с тех пор, как железные дороги были приватизированы. Политика была коллегиальной и даже вполне миролюбивой. В Кабинете были и женщины, и гомосексуалисты, и все их крайне уважали.
Мне не верилось, что у этой страны действительно могли быть какие-то проблемы. По мне, так все слова, которые использовал Шеффер: кризис, социальные потрясения, – были не более чем пустой газетной болтовней.
На последнем году обучения я полностью сосредоточилась на завершении диссертации. Я писала о тенденции к принятию законов не в парламенте, а сразу в судах. Голландские политики были не в состоянии взять на себя всю ответственность и действовать решительно. Они были слишком заняты достижением консенсусов и прибылью с выборов, поэтому позволили судьям взять на себя решение спорных вопросов.
Я думала, что, возможно, смогу пойти после учебы в докторантуру, а потом, может быть, и преподавать.
Весной 2000 года моему отцу, к тому времени уже почти полностью слепому от катаракты, удалось получить визу в Германию, чтобы сделать операцию на глаза, которую я с радостью помогла ему оплатить. Я навестила его в Дюссельдорфе, проехав весь путь на своем «Пежо 206» вместе с Мирьям. Марко и Эллен присоединились к нам днем позже.
Марко не очень хотелось встречаться с моим отцом, поэтому мы решили, что он и Эллен будут изображать пару, ведь я и сама не была готова обсуждать с отцом тот факт, что живу в грехе. Не сейчас.
Абех обнял меня. Он выглядел гораздо старше, но пахло от него точно так же, как в детстве. Это было довольно приятным поводом обняться еще раз. Сначала мы говорили на какие-то повседневные темы: о моей учебе, о политике. Но все, о чем хотел говорить мой отец, – это Сомали. Великое государство Сомали, которым оно должно было стать в один прекрасный день. Он рассказал мне, что хотел бы видеть у руля исламское правительство, которое управляло бы страной по законам Аллаха. Любая политическая система, разработанная и созданная людьми, по его мнению, была обречена на провал.
Я заняла противоположную позицию. Говорила очень резко, чем сама себя удивила. Закон Божий не может быть справедливым для всех тех, кто не является мусульманином. Да даже в рамках самого ислама не все люди думают одинаково. Так кто же будет создавать закон?
– Власть священнослужителей всегда тоталитарна. И это означает, что человек не будет иметь выбора. А все люди отличаются друг от друга, они все разные, и мы должны отмечать и учитывать это, вместо того чтобы пытаться всех уравнять, – говорила я.
На что отец ответил, что мы должны изо всех сил стараться, чтобы обратить каждого в исламскую веру. Он разочаровал меня этой простодушной логикой и удручающим отсутствием реализма.
Отец решил договориться насчет моего развода. Я не чувствовала ни малейших уз брака; Осман Мусса был для меня лишь смутным воспоминанием. Но моему отцу это было необходимо. Он сказал, что не будет заставлять меня выходить замуж против моей воли, что я сама могу выбрать себе мужа. Мне кажется, ему просто хотелось думать о себе как о человеке, который предоставляет свободу. Все же где-то в глубине его души был похоронен демократ.
Абех сказал, что ему грустно видеть произошедшие во мне перемены. По его мнению, я стала слишком мирской, а духовного во мне почти не осталось.
– Я не буду просить тебя носить платок на голове, но, пожалуйста, отрасти волосы, – попросил он меня, и я согласилась.
Когда он спросил, продолжаю ли я молиться, то я ответила, что конечно. И в какой-то мере это было еще правдой. Я была полна антиисламских идей,
