Но вдруг в полутьме коридора он заметил приближающуюся мужскую фигуру. Мужчина остановился у окна, и Париж разглядел Томаша, мужа Божены, которого он первый раз встретил в гостеприимном доме Америги года два назад, а потом стал часто встречать по вечерам – Томаш, видимо по поручению Божены, встречал Николу в те дни, когда занятия заканчивались поздно. Париж и сам не отказался бы от этой миссии, но накатившая на него подростковая застенчивость мешала ему тогда самому предложить Николе себя в провожатые, а случайность не могла прийти ему на помощь – им было не по пути.
А теперь Парижу было восемнадцать, мальчишеская стеснительность уже не мешала ему. Он часто провожал Николу домой, и ему казалось, что ей это приятно. Во всяком случае, цветочный дождь, которым он осыпал ее в такие вечера, увлажнял ее глаза и льстил самолюбию.
…Париж хотел уже было спрыгнуть со старых декораций, на которых коротал время (мужская половина раздевалок освобождалась раньше девичьей: юные балерины еще долго прихорашивались, прежде чем выйти), чтобы приветствовать Томаша. Но прозрачная дверь танцкласса блеснула на солнце, и появилась Никола. Необычайно бледная, она, ослепленная ярким светом, прищурилась и тут же оказалась в крепких объятиях, не сразу поняв в чьих. Париж, спрыгнув, подался вперед, но сразу отпрянул. Томаш привлек Николу к себе и целовал ее лицо… Это было не шутливое приветствие старшего, взявшегося опекать юное существо: жадность и несдержанность зрелого мужчины, берущего ему принадлежащее, сквозили во всех движениях Томаша – Париж понял это сразу. Голоса выпархивающих из класса приятельниц Николы заставили Томаша оторваться от нее и, слегка подтолкнув девушку вперед, быстро пойти следом.
Первым порывом Парижа было желание ринуться за ними, оттеснить Томаша и, схватив Николу за руку, увлечь ее за собой – вниз по лестнице, во двор и дальше на людные улицы, чтобы солнце развеяло это липкое наваждение, повисшее перед глазами и не желавшее улетучиваться. Но когда он очнулся, коридор был заполнен воздушными девушками: кто-то окликнул его, чья-то рука легла ему на плечо – кутерьма большого перерыва закрутила Парижа, и, когда он выскочил на улицу, было уже поздно.
До звонка он просидел на скамейке у гардероба, не сводя глаз с входной двери, – но Никола не пришла ни на лекции, ни на вечернюю репетицию. А назавтра ему сказали, что она, сославшись на недомогание, ушла с утренних занятий.
Париж с трудом дождался вечера и, добежав до ближайшей телефонной будки, стал звонить ей домой, но трубку никто не брал. Тогда, вскочив в быстрый трамвайчик, он поехал к дому Николы. У нее светилось одно окно. Будучи не в силах ничего предпринять, он перешел на другой берег канала и стал ждать. Свет в окне вскоре погас, затем зажегся снова, и, спустя еще четверть часа, дубовая дверь открылась. В свете фонаря Париж разглядел хорошо одетого мужчину, который, приподняв низко опущенную шляпу, махнул пару раз в сторону знакомого Парижу вновь темного окна.
Когда мужчина растворился в вечернем сумраке, Париж, мигом перемахнув через мост, стал вжимать в панель кнопку домофона. Но видимо, вахтер уже дремал, а Никола не отвечала…
Париж был удивительно красив еще мальчиком. Время превратило кудрявого шаловливого амура в стройного крепкого юношу. Блеск его зеленых глаз, чуть приглушенный золотистой бахромой ресниц, проникал в сердца многих девушек, и со всеми, кроме Николы, он был трепливо обаятелен и приветлив; для нее же готов был каждый день превращать в праздник, веселый и полный сюрпризов.
Однажды, в нежно-теплый весенний вечер, он встретил ее во дворе Консерватории, держа в руке старинный фонарь, вокруг огонька которого вились изумрудные звезды светлячков. Так и шли они по узким улицам и полным воздуха площадям, а светлячки не желали их покидать; и за ними, как королевский кортеж, шли удивленные прохожие, и столько же оставалось стоять, глядя вслед.
Париж всегда, сколько он себя помнил, старался окружить жизнь Николы флером своих выдумок. А она уже настолько привыкла ко всему, что кружилась с ним в праздничном танце его фантазий, не замечая в этом ничего, кроме дружбы, казавшейся ей такой естественной.
Да и балетная жизнь с ее прикосновениями и переодеваниями сделала обычным для Николы многое из того, что так волнует в юности. Париж «продержал» Николу на руках практически двенадцать лет их совместных репетиций: доведенная до автоматизма техника поддержек, всевозможные переплетения тел в движении – иногда это радовало ее, но чаще, на фоне усталости, оставляло равнодушной. И никогда не заставляло замирать от нахлынувшего волнения.
Лишь однажды он переступил чуть заметный ручеек, мягко, но верно отделяющий их друг от друга, – и оказался на одном берегу с ней.
Они стояли на террасе «Золотого колодца» – есть такой ресторанчик на Малой Стране. Входят в него через старинный жилой дом, а потом поднимаются по бесконечной каменной лестнице, круто вздымающейся вверх – кажется, до самых небес. Внизу курилась садами весенняя Прага, а Париж, в холщовой котомке которого всегда могло оказаться все, что угодно, пускал мыльные пузыри, весело разлетавшиеся в разные стороны. При этом он с серьезным и важным видом просил Николу повелевать их полетом – и она отправляла их в Касабланку и в Будейовицы, на берега Миссисипи и к антарктическим льдам.
Внезапно налетевший ветер бросил горсть радужных пузырей прямо в Николу – они лопались, разлетаясь сотнями крошечных брызг, а один покатился по ворсинкам ее льняной блузы и замер на холмике груди.
Париж, подойдя совсем близко, бережно подставил ладонь под грудь Николы, чуть касаясь ее – будто она так же воздушна, как и пузырик, скатившийся ему на пальцы. Так он и держал на ладони легкую тяжесть груди и еще несколько секунд живший лиловый шар… В эти мгновения Николе казалось, что стоит пузырику лопнуть – и между ними не останется ничего, что мешало бы им любить друг друга. Но подошел официант, и у Парижа в пальцах осталось лишь мыло, а Никола, присев за столик, спрятала глаза в вазочке с земляничным желе.
Весь последующий день они провели вместе. Им было так хорошо вдвоем, будто сам мир вокруг них изменился – стал свежее и звонче.
Охваченные каким-то неудержимым весельем, они, взявшись за руки, забежали в попавшийся на пути магазин. Там Париж, не спрашивая свою хохочущую спутницу ни о чем, принялся примерять ей блестевшие всевозможными заклепками, замками и множеством маленьких колесиков ролики, потом – себе, и на улицу они уже не вышли, а выкатились: Никола – в шлеме, неуклюже сползающем на лоб, а Иржи, ставший от смеха еще рыжее, – в каких-то глуповато-розовых наколенниках и с букетом пестрых диких цветов, прихваченным уже в дверях у маленькой цветочницы в огромной белой панаме.
