Закончив смену, прощаюсь с Джонни и Франчи и направляюсь к автобусной остановке. Вывеска, которая поражает меня, словно знак судьбы, гласит: «Парикмахер Джоди». Вхожу и говорю Джоди:
— Я хотела бы подстричься.
Сажусь в кресло, и когда голова вымыта, читаю «Реппублику» от первой до последней страницы, предоставляя мальчику-панку работать бритвой.
Полчаса спустя складываю газету, поднимаю глаза и вижу в зеркале незнакомку: мои волосы отправились на фиг, больше того, рыжие пряди, разбросанные по полу, сметает проворный уборщик; думаю, теперь мне не хватает только пирсинга в носу или на брови.
— Я тебя такой вижу, — заявляет довольный юнец. Киваю, расплачиваюсь и выхожу.
В переполненном автобусе, пока меня плющат и толкают, испытываю новое чувство: синдром Сигурни Уивер. Далеко штурм унд дранг моей романтичной юности, и старый слоган: жизнь — вторая профессия… Фу! Сейчас я оцениваю мир суровыми и бесстрастными глазами, новообретенным взглядом ярого милитариста.
Возвращаюсь домой.
Целый час по телефону с Бруной разговариваю о настоящей любви. Я озадачена, а она спорит.
— Не становись циником, — слышу я.
— Я не циник, я бронетранспортер.
— Ты гонишь, — отвечает Бруна. Может быть, она не чувствует, как лязгают фоном мои новые гусеницы? — Это потому, что с Саве покончено, — добавляет она, — или потому что тебя посетила эта дивная идея сбрить волосы.
Я говорю об этой заразе почти час, а Бруна притягивает за уши бардов и поэтов, чтобы уломать меня сменить точку зрения. В конце концов я рассказываю о знакомстве с пегобородым пятидесятилетним университетским доцентом. Краткое резюме: не курит и треплется только о себе.
— Много болтает?
— Еще бы! Банальности, но эффектные. Тридцать лет, как он повторяет их всем, хотя с либидо у него проблемы.
Я знаю таких людей. Порой они демонстрируют глубочайший интерес, между тем как в реальности ты надоел им до смерти.
— Встречаешься с ним?
Я уже видела его дважды. Ходила искать на факультет, студентки толпились возле кафедры, заканчивалась лекция. Профессор утек в свой кабинет: фотографии из кругосветного турне, увесистые тома в стопках между всевозможными бумагами, компакт-диски с Микеланджели[2] и Шостаковичем, торжественность, с которой он вещает о непонятных вещах…
— В яблочко?
Вздыхаю и протестую:
— Ничего подобного.
Кладу трубку и не знаю, чем заняться.
Перечитываю заметки о поджигательнице. Как их использовать? Я могу написать роман о женщине для женщин. Банально? Да, банально. Я дала слово (кому — так и не поняла) не писать больше о себе. Неужели это безнадежно?
А еще у меня завалялся старый рассказ о проститутке, молодой Венне Равенне (мой вечный заскок — истории о проститутках), рано или поздно нужно пересмотреть его, кое-что выбросить… К счастью, снова звонит телефон.
— У тебя было занято.
— Мы с Бруной говорили о настоящей любви.
Слышу, как Эмилио смеется.
— Сегодня я побрила волосы. Теперь похожа на Сигурни Уивер.
Снова смех.
— И как поживает то, что от тебя осталось?
— Без копейки в кармане, постройнела в талии, немножко хочется творить…
— Все разом?
— Нет. Я проснулась, съездила, отдублировала порно и в наказание сходила к «Парикмахеру Джоди».
— Бездельничала весь день.
— Можно и так сказать.
— Хочешь, увидимся?
— Нет, ты меня угнетаешь.
Его голос смягчается.
— Так приятно просить о помощи. Только нужно делать это вовремя…
Дерьмо, не говори так. Если мы увидимся, я в одно мгновение могу перейти от «Чужого» к «Когда Гарри встретил Салли», а сейчас это лишнее.
— Я устала, иду спать.
— ОК, до завтра.
В девять утра, как муссон, в дом врывается Вероника и переворачивает вверх дном идеально прибранную кухню: опрокидывает сахар, вскрывает жестянку с кексами, оставляет молочный шоколад муравьям на приступке и устраивается за столом на моем месте. Спокойно, я почти привыкла.
Топот по лестничному маршу, соседка спускается, звонит и входит, будто так и надо. Блондинистый хвост, 19 лет и 48 упакованных килограммов. Вероника работает копирайтером в рекламном агентстве, но мечтает поехать в Нью-Йорк и стать телеведущей (нереально, разве что на 5 канале). Пока что, кроме посещения DAMS[3], она довольствуется изобретением слоганов для рекламных роликов на местном радио.
Пока готовлю завтрак, выслушиваю привычные нападки на Тони, ее отца. Вероника живет с ним — матери след простыл давным-давно — и вряд ли кто-то назвал бы их отношения счастливыми.
Толстый, угреватый, с лицом, изрытым оспинами, с замашками уголовника, Тони — владелец клуба «Голубая ночь» в Ферраре. В прошлом у него были проблемы с законом из-за общедоступных сомнительных заведений, и все они позакрывались в канун праздников. Отец Вероники — симпатичный тип, мне он нравится. Веселят его нейлоновые сорочки цвета виноградного жмыха, криво припаркованный красный джип, который занимает место двух или трех машин и приводит в бешенство соседей; обходительность, с которой Тони открывает передо мной стеклянную дверь дома, раздевая наглым взглядом. Двадцать лет назад, в Градо я познакомилась с бледной и высокой триестинкой, и с тех пор как родилась Вероника, больше ничего не слышала о второй половине Тони.
— Пьет, курит сигары, обжирается спагетти, — рассказывает Вероника. — Было уже три инфаркта, а он и не чешется. Сдаюсь. Как можно считать себя бессмертным? Когда-нибудь удеру из дома… Мне стыдно. Не нужна мне его «Голубая ночь»!
Однажды она презрительно обозвала Тони старой свиньей и рассказала, как услышала храп отца в подсобке — когда вернулась на рассвете и обнаружила его спящим вповалку в объятиях гардеробщиц-украинок.
— Это наверняка проявления мужского климакса, — вздыхает Вероника.
Наливает мне кофе, встряхивает хвостом и добавляет:
— Это так немодно.
— Что именно?
— Трахаться.
— Послушай, так все делают, — говорю я, — это нормально, и потом он — свободный человек.
— В университете никто не трахается, — парирует соседка, — есть и другой секс.
Я заинтригована:
— В каком смысле другой?
— Секс… — Вероника застывает на полуслове и, подумав, выдает: — Мистический.
— Мистический?
— Вот именно, — кивает она с серьезным видом и уточняет: — Все мои подруги — бисексуалки.
