недисциплинированной оказалась, забыла напрочь, вчера только спохватилась… Вот и прибежала. Смотрю, а здесь ещё один цветок вянет, — смеётся, — хорошо, хоть вообще, вспомнила, — посерьёзнев, — могла и опоздать…
— Спасибо, Ксюш, я теперь твой должник.
— Никакой не должник! Это — мой долг, тебя спасать, я же доктор, всё-таки, — пожимает плечами. А меня тоска такая накрывает сразу: всего лишь долг…
Видимо над мимикой надо поработать, читает прямо с лица,
— Ладно, вижу, устал уже, — гладит меня по руке, поднимается, — сейчас ещё одна процедура, и в покое тебя оставлю.
Распаковывает флакон, вставляет в крышку наконечник от системы, потом, осторожно становится ногой на край дивана, чтобы меня ненароком не задеть, и подвешивает его на гвоздь, вместо картины. Гляжу снизу-вверх, как у неё футболка задирается и открывает манящее тело. Узкая полоска светлой, почти белой кожи, до покалываний в кончиках пальцев, уверен, мягкой и бархатистой. Прижаться бы сейчас губами, мягкость эту почувствовать и нежность. Так и представляю, какая она тёплая, трепетная… Опять горю, теперь уж, не знаю, отчего. Ксюха, спускается,
— Давай-ка руку.
Она так осторожна, словно, я маленький, испугаюсь или нервничать буду. А я и нервничаю, но не от капельницы, и пугаюсь только от того, что уйдёт сейчас, останавливаю,
— Ксюнь, посиди ещё.
— Посижу, конечно, а ты, отдыхай…
Беру её за руку и держу, какой же это кайф, не хочу отпускать, не хочу засыпать, а глаза сами закрываются…
Ксения
Заснул болящий мой. Флакон пустеет, осторожно высвобождаю руку… не почувствовал, спит…
Вторая ночь в кресле проходит спокойно, если не считать Сашкиного, разрывающего душу, кашля. Он даже не просыпается, температура тоже около нормы. К шести утра ломит уже всё тело, ухожу к себе. Падаю на неразобранный диван: Боже, какое блаженство вытянуться во весь рост, незаметно засыпаю…
Три часа нормального сна в горизонтальном положении, а затем, душ, приводят меня в норму. И хочется уже выглядеть по-другому. Не крашусь, конечно, просто, освежилась, волосы подобрала поприличней, а не это осиное гнездо, да и футболочку глазу поприятней подыскала. Ничего особенного… да ну, себе-то зачем вру? Особенная футболка, но не идти же к нему росомахой опять, тогда-то думала, что нет никого. А, потом, испугалась, не об этом мысли были…
Тихо вхожу, спит ещё солнце моё обросшее. Лицо расслаблено, температуры нет. Так же тихо удаляюсь, мысленно загоняю себя в рамки: не твоё это солнце, не твоё! Успокойся…
Переключаю голову на практические мысли. Надо бульон сварить, очень надеюсь, что проснётся голодным. Это было бы хорошим знаком для нас.
Пока варится курица, пришлось за ней ещё до магазина метнуться, думаю свои невесёлые мысли… Ох, Петровский, Петровский, что ж ты со мной делаешь-то? Почему навязался на мою непутёвую голову. Разве за этим я сбежала? Мне же покой нужен, тихая норка, в которой отсижусь незаметно, восстановлюсь морально, а потом, словно бабочка из куколки вылуплюсь для новых чувств. Ну, или так и закуклюсь, не важно… Почему ты всё портишь Петровский? Зачем смотришь вишнями своими мокрыми так красноречиво, зачем за руку берёшь? Ведь я ж, не статуя каменная, я живая! Что мне дальше с тобой делать?..
А, дальше, как только полегчает тебе, Санька, или ненаглядная Катеришна твоя явится, обижайся не обижайся, я уйду и носа не покажу больше в вашем жилище. Незачем всё это, не судьба!
Прислушиваюсь внимательно, не услышу ли кашля с нижнего этажа. Да, нет, звукоизоляция, всё-таки, какая-никакая есть, не слышно. Да и кашлять полегче стал мой герой, отхаркивающие помогают, и с антибиотиком, вижу, что не ошиблась…
Наконец-то, сварилась курица, бульон, концентрированный крепкий, думаю, понравится. Направляюсь с кастрюлей привычным маршрутом.
— Ксюш, ты? — спрашивает довольно бодро, как только вхожу в дверь.
Не спишь, родной, значит, уже полегче тебе…
— Я, Сань, конечно же… Ты, как? — сначала на кухню.
— В, душ очень хочу, — доносится следом, — сил нет… Можно, Ксюнь?
— Ну, если сил нет, куда ж тебе в душ, — смеюсь.
— А, без душа, совсем помру, — жалобно.
— Ну, может и прав, смыть всю болезнь, к чертям собачьим, но надо глянуть на тебя сначала, — сразу заметно, герой мой к жизни возвращается, на всякий случай, кладу ладонь на лоб, — жара не чувствую.
Боже, как не хочется убирать руку, не представляешь… Убираю, словно преодолевая магнитное притяжение, а он поймал в свою и к губам подносит и целует, мягко, нежно, а меня через кожу будто током пробирает, и смотрит в глаза, прямо вглубь. Взгляд пронизывает до души, до самых пяток пронимает. Не могу оторваться, отвернуться, будто приклеили. Столько в этом взгляде невысказанного, запретного… Наконец, вырываюсь из магнетического плена, перескакиваю глазами на постель, на стену, куда угодно, с трудом отнимаю руку от его губ, надо, чем-то её занять срочно, беру лейкопластырь с тумбочки,
— Давай, Сань, катетер заклеим, и в душ иди, если надо, помогу, — прилепляю к коже торопливо, чтобы не заметил дрожащих рук.
Опускает взгляд со вздохом,
— Постараюсь сам…
Поднимается, слежу за состоянием, вроде не ведёт его, на всякий случай, добавляю,
— Не запирайся…
— Ко мне придёшь? — оборачивается, а у самого чёртики в глазах прыгают. Повеселел мой герой, это хорошо.
— Вот, дурак! — тушуюсь немного, — вдруг заплохеет, не дверь же взламывать. А, сама думаю, пришла бы, не сомневайся, только при других обстоятельствах.
— Да, норм всё, но запирать не буду… так что, если передумаешь…
— Иди, уже!
Пока ушёл, хоть комнату проветрю, да сменю постель, пропотевшую. Чистая постель — большое дело, после болезни, да после помывки, — одно наслаждение…
Александр
Как же здорово стоять под упругими горячими струями, смывать с себя пот и грязь, и болезнь. Слабость, конечно, ещё чувствуется, держусь за стену. Это уж я так, перед Ксюхой бравирую, к себе зазываю, а на самом деле, разве что на словах орёл. Эх, Ксюнь, при других бы обстоятельствах… Это я не про слабость свою сегодняшнюю… А в голову лезут непрошенные мечты, вот бы отбросила все
