Я попросил Элфриду войти.
— Прямо, — сказал я, направляясь в гостиную, но не приглашая ее сесть. — Я тороплюсь, но постараюсь уделить тебе одну-две минуты. Ты должна была сообщить мне заранее по телефону о свидании. Ну, в чем твоя проблема? Ты хочешь вернуть себе землю Мэллингхэма? Я собирался отдать ее в Национальное управление имуществом, но если ты хочешь, я подарю ее тебе. Я хотел предложить это раньше, но после того как ты и Эдред умышленно прервали со мной всякие отношения…
— Благодарю, — сказала Элфрида четко, — я принимаю предложение. — Как ты добр! Но пока ты собираешься это сделать, ты можешь выписать мне чек на миллион долларов.
Это привело меня в ужас. Это было не просто требование денег, — я вполне привык к таким просьбам от нуждающихся. Здесь речь шла не о какой-нибудь мизерной сумме; я хорошо знал, что нуждающиеся часто теряют чувство меры. Меня удивил намек на вымогательство, намек на то, что я обязан дать ей громадную сумму, чтобы компенсировать причиненный ей ущерб. Меня потрясло, что похороненное прошлое вырвалось наружу из запечатанного гроба и странным образом угрожало повторением. Ее мать Дайана Слейд однажды попросила десять тысяч фунтов у моего двоюродного деда Пола Ван Зейла.
— Миллион долларов? — спросил я. Я понимал, что должен засмеяться и воскликнуть: «Ты шутишь!», но смог только сказать: — О чем, черт возьми, ты говоришь?
— Я хочу обосновать школу, — сказала Элфрида все еще спокойно и самоуверенно. — Я решила перестроить Мэллингхэм-холл, восстановив его по возможности, и превратить его в пансион для девушек. Я назову его в память моей матери. Она очень пеклась о женском образовании.
— Понимаю. — Я взял себя в руки. — Очень похвально!
Это звучало слишком вкрадчиво, слишком неискренне. Я искал более подходящий, более спокойный тон, тон филантропа, который поверил в предлагаемые ему проекты.
— Да, — сказал я мягко, — как ты знаешь, я щедрый человек и многие годы я откладывал некоторую часть моего дохода для образовательного фонда. Я не вижу причины, почему бы мне не помочь тебе, но, разумеется, мы должны сделать этот проект разумным. Я не могу сейчас сразу сесть и выписать чек на сумму, которая кажется мне чрезмерной.
— Ты должен мне эту сумму всю до единого цента!
— Думаю, нет, — сказал я, все еще очень спокойно. — Я делал для тебя все возможное, когда ты лишилась родителей, и, несмотря на твои теперешние усилия оскорбить меня, я готов сделать сейчас все возможное, чтобы ты вошла в контакт с лондонскими адвокатами банка Ван Зейла и образовательным фондом в Нью-Йорке.
Наступила пауза, во время которой я быстро прикинул в уме: разумеется, все можно рассчитать, мои бухгалтеры, а также я будем очень довольны; чистая потеря для меня будет минимальна, и я получу удовлетворение, зная, что постоянно заставлю молчать самую опасную из английских Салливенов, сдерживая ее при помощи христианской благотворительности. Даже Эмили это одобрила бы.
Элфрида выглядела настороженной. Несмотря на житейскую неопытность, девушка была явно неглупа.
— Я хочу письменного подтверждения, — сказала она.
— Разумеется, но при условии, что ты перестанешь говорить всем и каждому, что я убил твоего отца. Если я когда-нибудь услышу это, я слагаю с себя всякую ответственность и прекращаю финансовую поддержку.
Она бросила на меня взгляд, полный иронии, смешанной с презрением.
— Дай просто денег, — сказала она.
Я засмеялся, изобразив на лице самую блестящую улыбку.
— Ну, разумеется, ты можешь получить деньги! Я счастлив дать тебе их! Мне просто хочется быть уверенным, что мы поняли друг друга, но я на самом деле не людоед, за которого ты меня принимаешь! Ох, и кстати, о том, чему ты поверила… кто именно пытается убедить тебя, что я ответствен за смерть твоего отца?
Голова Элфриды резко повернулась. Ее выражение удивило меня. Она выглядела совершенно сбитой с толку.
— Не делай вид, что ты не знаешь! — сказала она автоматически.
У меня появилось предчувствие несчастья. Я сохранял на лице спокойное выражение, однако руки за спиной крепко сжались.
— Разумеется, я не знаю! Если бы я знал, я возбудил бы дело против этого ублюдка за клевету!
— Ты не можешь возбудить дело против мертвого человека.
Я уставился на нее. Она уставилась на меня, все еще скептически относясь к моей неосведомленности, но, наконец, она открыла свою сумку и протянула мне разорванный конверт.
— Я принесла письмо, — сказала она, — но я не думала, что мне придется напоминать тебе о его существовании.
Я понимал, что был на краю пропасти.
— Только не говори мне, что никто никогда не показывал тебе письмо Тони! — вспыхнула Элфрида недоверчиво. — Не говори мне, что никто никогда не предъявлял его тебе и не требовал объяснения!
— Тони, — сказал я. — Да. Я знал, это был он. Это должен быть Тони, хотя Тони… Тони написал письмо?
— Он написал его в 1944 году как раз перед тем, как отправился в Нормандию. Алан был убит, и Тони хотел быть уверенным, что если его также убьют, то Эдред, Джордж и я, став взрослыми, будем знать, как умерли наши родители.
— 1944 год. Он написал письмо в 1944 году.
— Да. Он напечатал его и сделал две копии.
— Копии? Ты сказала копии?
— Да, он положил все три копии в отдельные конверты и передал их поверенному матери в Норидже с инструкцией, что первый экземпляр следует держать здесь до тех пор, пока Эдреду и мне не исполнится восемнадцать лет. Ты не удивился, почему ты ничего не слышал от нас после января 1948 года? Это было тогда, когда мы получили нашу копию письма Тони.
— А две другие копии…
— …были посланы в Америку, как только был убит Тони в 1944 году. Одну копию получила Эмили. Тони чувствовал себя виноватым, что он оставил ее дом, чтобы жить в Мэллингхэме, а также понимал, что обязан ей объяснить, почему именно он отвернулся от нее. И, разумеется, последняя копия письма была послана…
— Скотту, — сказал я.
— Кому же еще? — спросила Элфрида.
Я дышал очень осторожно, вдох — выдох, вдох — выдох, вдох — выдох. Я должен был думать о дыхании. Я не мог позволить разыграться приступу астмы. Вдох — выдох, вдох — выдох.
— Тони хотел, чтобы Скотт также знал обо всем, — сказала Элфрида. — Он был огорчен ссорой, после которой они стали чужими друг другу, и надеялся, что если Скотт прочитает всю историю в посмертном письме, он, возможно, наконец поверит, что это правда. Разумеется, Тони планировал увидеться со Скоттом после войны и сделать еще одну попытку убедить его, но у него не было такой возможности. Это письмо было единственной гарантией того, что правда будет жить.
