— Я жду ответ.
— Нет!
— Что, «нет»?
— Не ваше дело! Вы… Ко мне в душу лезть права не имеете! И я не обещала, что буду вам отчитываться… И вы… И вы должны были сделать вид, что нас не видите! Понимаете? Так делают нормальные люди! Нормальные, а вы…
— Ясно. То есть нечего ответить. Вся надежда на принца…
Аня распиналась, но Корней ее, кажется, даже не пытался услышать.
Продолжал смотреть, сузив глаза и раздувая ноздри, а еще чеканить так, будто ее истерика — на ровном месте…
— А даже если так, то что? Вот что вам до этого?
— Я уже сказал, что мне, Аня. А ты… Понастроишь воздушных замков, а потом удивляешься, что они осыпаются. Дом потеряли уже. Добились. Остались на улице благополучно. Молодцы. Вроде как пронесло, могло быть хуже… Так почему бы не продолжить усугублять, да? Дальше что по плану? Залететь? Удивиться, что «самый лучший на свете» не обрадуется новости? А потом? Хотя подожди… Я знаю, что потом. Есть же отработанная мамой схема. Родить. Бабушке оставить. Она как раз подлечится, еще одного воспитает. Куда денется? Угадал?
Корней говорил, видя, как девичье лицо меняется. Если раньше дышала часто и глубоко, то в какой-то момент перестала… Если раньше лицо наливалось краской, то в какой-то момент побелело… Если раньше держала губы сомкнутыми, будто готовясь выплюнуть очередное обвинение, то разом их разжала, открывая рот и позволяя вылететь из него ошарашенному протяжному «хо-о-о», разом выпуская из легких весь воздух, получив удар под дых…
И знал ведь… Еще до того, как позволил себе, знал, что бьет непозволительно больно. Незаслуженно. Но не притормозил.
Потом же следил, как застывшая девочка оживает… Опускает взгляд… Смотрит на руки, которые так и лежали на столешнице… Пальцы на которых медленно сгибаются, будто их разом схватила судорога… Потом снимает их, сжимая в кулаки, складывает на груди, сьеживается… Поднимает взгляд на него — мельком, на секунду… Но ее достаточно, чтобы понять — глаза полны слез. Скорее всего хочет что-то сказать, наверняка не против сделать ему так же больно, но не может — не умеет… Просто шепчет:
— Вы меня не знаете, чтобы так…
Разворачивается, делает два шага, запинается на ровном месте, а потом переходит на бег, дергает на себя дверь в комнату, залетает…
И как бы ни пыталась сдержаться, слышно, что с рыданиями справить не может.
Если раньше душили горло — теперь несутся между стен громким плачем.
Как бы подтверждая Высоцкому — молодец. Добился.
* * *
В мире не было слов, способных ударить Аню больнее, чем те, что так просто слетели с языка Высоцкого.
С языка человека, который мог бы купаться в любви… Мог бы упиваться ею… И даже делать для этого ничего не нужно.
Ты просто сын… И поэтому любим. Ты просто друг… И поэтому любим. Ты просто муж… И поэтому любим.
У него все могло быть только так. Просто. Потому что он такой — достойный любви. Потому что ему не пришлось делать ничего… А она уже по уши. Потому что не она одна — но и какая-то Олеся из ССК. И та, которая… Которая разбрасывается платьями в прихожей. Да любая! Аня не сомневалась — любая влюбилась бы. Вопрос лишь в том, кого он выберет. Кому позволит быть рядом. Кто не споткнется об эту его чертову планку требовательности…
Ведь он может ее выставлять. Ведь он может самостоятельно решать, кого впускать в свой мир, а кого оставить за порогом. Ведь он может смело заявлять, что любые отношения для него — это сделка с оговоренными правилами. Его правилами. И каждый их принимает. Потому что хочет стать частью его жизни. Пусть маленькой. Пусть незначительной. Пусть просто мельтешащей перед глазами «мышкой»-приживалкой. Но хочет.
Ему не нужно держать двери открытыми день и ночь и умолять… Тихонько, но отчаянно умолять, чтобы в них хоть кто-то вошел. Хоть кто-то…
Хоть кто-то захотел… Его любить.
Ему это не нужно.
Имея максимальный спектр возможных источников любви — он отмахивается от каждого, потому что… Потому что элементарно не знает, как это — мечтать, чтобы тебя любили люди, которые должны бы любить по природе. От рождения. Ни за что. Просто потому, что ты дочь.
У него это было. А у Ани — нет. Она всю жизнь мечтала узнать, как это… Но не случилось.
А еще пыталась разобраться, найти оправдание, понять… Как можно бросить… Своего… Родного… Как можно отрезать, будто и не было. Как можно перед собой же притвориться, что это нормально. Что так и нужно было. Что так бывает.
Бывает… Да только разве же должно так быть?
Нет. Каждый раз Аня приходила именно к этому выводу.
А Высоцкий… Не имея ни малейшего представления, насколько глубоко и долго живет эта обида, насколько сильно она день ото дня делает больно… Решил, что имеет право судить. Ставить клеймо… Сравнивать. Бросать легкомысленное "яблочко от яблоньки"…
И попробуй теперь отмойся. Попробуй теперь забудь, что в тебе видят то, чего ты сама боишься больше всего на этом свете — сделать также.
* * *
Аня влетела в комнату, понимая, что самое время начать сборы. Что это финал. Что дальше… Просто невозможно. Что все, произошедшее ранее — цветочки. А ягодки — вот они. Теперь-то совершенно понятно, кем он считает Аню. Как к ней относится. Насколько низко оценивает и абсолютно не понимает. Но доказывать…
Кому? Зачем? Теперь себе бы доказать, что… Что все не так. Теперь себя бы собрать, а то сердце ведь разлетелось… Там. У стола. Так же, как ваза. И тоже похоронило под собой — но не цветы, а веру.
Даже не в него — в себя. Ведь каждое его слово… Каждое его чертово слово рано или поздно становится истинным. И если он видит в ней подобие матери, значит…
Додумать не получилось, потому что Аню сбили ее же рыдания…
И схваченная в порыве стопка белья из комода полетела на кровать. Аня же… Практически задыхаясь, видя вокруг себя не комнату, а череду расплывающихся пятен, метнулась в угол. Такой же глухой, как тот, в который сама же загнала себя глупой мечтательностью. Влюбчивостью. Стремлением и верой. Бессмысленной. Потому что, как Высоцкий сказал, нет смысла строить воздушные замки, каждый из которых обречен осыпаться.
И о любви «просто так» тоже можно больше не мечтать. Осталось только понять — а жить-то тогда зачем? Жить-то надо вообще?
* * *
Одно из незыблемых правил Корней Высоцкого — взвешивать слова. Не трепаться, не переоценивать, не сыпать предположениями. Уметь управляться со словом, но не использовать его как оружие против беспомощных.
Сегодня же… Он нарушил свое правило. Так же, как девочка. Только… Их промахи были несоизмеримы.
Наверное, в девятнадцать целоваться под подъездом с нравящимся тебе мальчиком — нормально. Даже не так. Упоительно. И даже вполне можно допустить, что совершенно все равно, как это выглядит со стороны. Имеет она на это право? Конечно, имеет.
Стоит ли то, что она не предупредила и что нарушила, реакции, которую дал он сам? Конечно, не стоит.
Но чтобы понять это — нужно было остаться на кухне, слыша, как из спальни доносятся рыдания. Такие, что не подделаешь. И вряд ли остановишь.
Корнея всегда раздражали женские слезы. Просто потому, что слишком часто манипулятивны. Просто потому, что он понятия не имел, что с ними делать. Да и не хотел никогда с ними ничего делать.
Сейчас же… Стоял все так же — упершись кулаками в стол, глядя на разлетевшееся по полу стекло, слушал… И не испытывал раздражения. Не думал про себя: «пусть порыдает, ее проблемы»… Понимал, что проблемы-то его. Потому что…
— Му*ак…
Сам же себе признался. Бил, пока не добил окончательно. Сжимал, пока не спружинило. Должен был остановиться. Должен был спать отправить и только утром…
Но нет. Хотелось крови. Он ее получил.
Показал девочке, что с ним — шутки плохи. Преподнес урок. Скорее всего, на всю жизнь.
Оскорбил, зная, что ответить не сможет. Отправил захлебываться собственными рыданиями.
