– Молодец! – захохотала Светка. – И что дальше?
– Дальше он мне в конце зимы вдруг позвонил, предложил встретиться. Я, честно говоря, опасалась. Но обошлось, хотя история с моими стихами, как выяснилось, была еще та.
– Да не тяни кота за хвост! – возмутилась Светка.
– В общем, у него жена в Лондоне живет, деток там воспитывает и тоже стихи от безделья пишет, они на этой почве в свое время и познакомились, в литературном клубе, когда еще молодые были. Она приехала супруга навестить, увидела новый словарь, схватилась, конечно, – и стишок мой нашла.
– Йес! – обрадовалась Светка.
– Поэтесса, тонкая натура, измены ей не пережить и все такое… Короче, устроила мужу скандал и эти тарелки – их не то восемь было, не то девять, портреты придворных красавиц Нимфенбургского дворца в Мюнхене, венский фарфор, девятнадцатый век – перебила. Кроме одной. Вот этой самой.
– А у тебя она как оказалась? – вытаращила глаза Светка.
– Кирилл мне ее привез. Сказал, на память. Ему тарелок не жаль, он себе еще купит, а то что жена так по-бабски ревнует – с криками, визгами и битьем антикварной посуды, – его ужасно обрадовало. Свежесть чувств, говорит, и все такое. Мы только в молодости так скандалили, до драки! Давно ничего подобного не испытывал. А он поэт, понимаешь, ему нужны душевные порывы. Кроме того, он сказал, что он давно ни с кем так… эффектно не расставался, как со мной. Кто скандалил, кто встреч искал, кто в газеты интервью давал. А мы с ним, сказал он, родственные души. Хотя ему было со мной трудно. Говорит, я слишком умная, это для женщины не в плюс, циничная, и романтики во мне нет ни на грош. Он меня запомнит на всю жизнь – я чуть не прослезилась. А мне вот на память тарелку привез. Одна она смысла не имеет, выбросить жаль, жену злить не хочется. А я еще тогда возле них обмирала. Широкий мужик. Благородный жест. Дворянская кровь. В кавалергардах век не долог. В общем, вышел спектакль в двух отделениях, он на это дело мастер, и собой был весьма доволен. Ну, и я уж ему опять подыграла: сказала, что стихи хорошие, и что он незаурядный поэт, что я горжусь быть его современницей и все такое. Мне не жалко, мужик он и в самом деле неплохой, если подходить без этого… дерьмоискателя.
– Да ладно тебе, – смутилась Светка.
– Так что тарелка – мой гонорар за спектакли прошедшего сезона. То есть теперь она твоя.
– Я ее обожаю! – заверила Светка. – Я под нее обои в гостиной переклею! Полосатые нужны, синие с золотом, я в журнале видела.
– С ума сошла, только ремонт закончила, – испугалась Катерина. – Если тебе нечего делать, давай я тебя замуж выдам. У меня легкая рука, честное слово. Ральфа помнишь? Ну, из Австралии? Женился, я ему нашла. Давай теперь он тебе найдет. Будешь жить в Австралии, там магазины тоже есть, а я буду к тебе в гости приезжать. Вот из Канады вернусь – и займусь тобой вплотную, а то у тебя одна работа на уме. И ремонт.
Светка хотела что-то сказать, но в дверь робко поскреблись, и на пороге появился Василий – один, без Людмилы, от которой весь день ни на шаг не отходил.
– Девочки, вас там ждут, – сообщил он. – Торт и чай. А так все уже съели.
– Ничего себе! – удивилась Светка. – Надо пойти чашки достать.
Катерина тоже встала и хотела было пойти за подругой, но Василий тронул ее за рукав, прося задержаться, и подмигнул с видом заговорщика. Катерина насторожилась, сразу заподозрив неладное.
– Ты чего?
– Катенька, я спросить хотел… Ты надолго уезжаешь?
– На месяц.
– А когда?
– В среду улетаем в Москву.
– А в понедельник-вторник еще на работе будешь?
– Буду, а что надо-то?
– Я бы к тебе зашел объявления посмотреть? Хоть пару адресов возьму, а еще лучше телефончиков, а то ведь тебя целый месяц не будет… Только чтоб Людочка не узнала. – Василий что-то еще говорил, смотрел на нее бесхитростным взором и ждал ответа.
Катерина молча смотрела на Василия. И вдруг среди отдаленного шума голосов, смеха и звона тарелок ясно услышала демоническую музыку, под которую шли финальные титры «Весеннего марафона», снятого то ли провидцем, то ли просто знатоком человеческих душ режиссером Урванцевым, а в воздухе, как улыбка Чеширского кота, повисла его вечная ироническая ухмылка.
