Мария стояла на балконе синей комнаты, когда ощутила слабую тошноту, холодный пот на лбу. У нее подкосились ноги, и она опустилась на каменный пол балкона без чувств. Аузония, которая заметила это из сада, вмиг прибежала и привела Марию в чувство с помощью склянки с уксусом и легких похлопываний по щекам.
— Я упала, как переспелая груша, — сказала Мария, немного стыдясь своей слабости.
— Перегрелась на солнце, — попыталась поставить диагноз служанка.
— Нет, это не солнце, — прошептала Мария со слезами на глазах.
— Но тогда, — воскликнула та со страхом и радостью, — ты ждешь ребенка! — Сама она всегда желала ребенка, но ее чрево было иссохшей почвой. — Ты уверена?
— Да, Аузония, я и вправду беременна. — Мария дотронулась до груди и почувствовала, какая она напряженная и болезненная. Ее светло-карие глаза стали блестящими и томными.
— Этого следовало ожидать, — проворчала Аузония. Она помогла Марии усесться в кресло. — А он… я хочу сказать, синьор знает об этом?
— Нет, — ответила она, — до вчерашнего дня я и сама не знала. — Она провела рукой по волосам.
— Думаю, он это воспримет хорошо, — подбодрила ее Аузония. — Никогда не видала мужчину, более влюбленного, чем он. Он будет счастлив иметь от тебя сына.
— Ты даже не знаешь, как я признательна тебе за эти слова, — с облегчением улыбнулась Мария.
Оказывается, все так естественно? У Аузонии не было никаких задних мыслей, и сам Чезаре не имел повода сомневаться. Будь она уверена в том, что это ребенок Немезио, она, не раздумывая, ушла бы из этого дома. Ей вспомнилось предупреждение Элизабет Лемонье: «Никогда не обманывай его. Этого он не терпит». Мария оказалась перед выбором. И она решила: ее сын станет Больдрани, он наследует богатство и могущество отца. Мария не отказывалась от своего прошлого, от тех уз, что связывали ее с Немезио Мильковичем, но если уж она должна произвести на свет второго сына, то он будет Больдрани, а не циркачом и бродягой.
— Когда ты ему скажешь? — спросила участливо Аузония.
— Пока не буду говорить, — удивила ее Мария.
— Как, ты умолчишь о таком событии?
— А если это просто задержка? Ложная тревога? — спросила Мария. — Если головокружение и вправду от солнца? Лучше молчать до тех пор, пока не будет полной уверенности. Будь другом, Аузония, сохрани мою тайну, — и она улыбнулась ей многозначительно.
Они обнялись, как родные.
— Я не буду говорить об этом даже с самой собой, — поклялась служанка. — Но ты мне дашь знать, — заботливо добавила она, — если только я понадоблюсь.
— Ты моя единственная подруга, единственно близкий мне человек.
С улицы послышался шум мотора, Чезаре возвращался с рыбалки.
В сентябре радио только и говорило, что о нападении немцев на Польшу. Мария, которая была своего рода комментатором для Чеккины и Амброджино, сама теперь многого не понимала и не могла им объяснить, как это русские большевики могли заключить пакт с нацистами. Молотов и фон Риббентроп пожимали друг другу руки, Сталин и Гитлер — делили Польшу. А Бенито Муссолини, их дуче, не скрывал, что он не намерен вмешиваться.
— Не беспокойтесь, — утешал обеих женщин Амброджино. — Если что и случится, синьор Чезаре не оставит нас. Он отвезет нас в Караваджо. Ему никто не страшен.
Но Марию занимали вовсе не события в мире, а лишь ее беременность. Все эти дни она жила в ожидании неизбежного разговора с Больдрани.
— Ты устала от меня? — спросил Чезаре ее как-то в синей комнате, в постели.
— Нет, — ответила она, — я люблю тебя. — Она внимательно смотрела на него, словно ожидая подходящего момента, чтобы сообщить ему об этом.
— А в чем тогда дело? — Он не мог не почувствовать, что в последнее время она избегает близости с ним, и это встревожило его. — Ты не хочешь?..
— Сейчас нет, — сказала она. — Мне нужно быть теперь осторожней, — призналась она наконец. — Я жду ребенка.
Чезаре с волнением дотронулся до нее, словно она была из тонкого стекла или хрупкого фарфора.
— Как — ребенка?! О Господи!.. Оденься, накройся одеялом, не простудись, поешь чего-нибудь, выпей соку, — в замешательстве он говорил первое, что приходило ему в голову.
— Но здесь же тепло, — напомнила ему Мария, — и мы ели час назад.
— Неважно, — он совсем потерял голову. — Нужно срочно позвать врача.
— Ну да, — передразнила его Мария, — и поставить кипятить много кастрюль с водой, как в американских фильмах. Но я же пока не собираюсь рожать. До этого надо еще подождать.
— Мы расторгнем твой брак, — решил он, — и поженимся.
— Это другой разговор, Чезаре, — решительно возразила Мария. — Я не говорила, что хочу выйти за тебя замуж. Я хочу только, чтобы наш сын носил твое имя. — Мария солгала с такой же естественностью, с какой любила его.
В марте пала линия Мажино и немецкие танковые войска, прорвавшись через Арденны на запад Франции, опрокинули все стратегические расчеты западных генеральных штабов.
— Гитлер сделал ставку в войне на моторы, — заметил по этому поводу Чезаре. — Их танки быстро обходят самые неприступные укрепления. И секрет их… как его называют немцы?
— Блицкриг, — подсказал Пациенца, — «молниеносная война».
Они сидели в гостиной на Форо Бонапарте, был вечер, и огонь в камине жарко горел. Мария вязала, скрывая свои округлившиеся формы под широким платьем. Волосы ее были схвачены на затылке лентой.
— Немцы возьмут Париж? — спросила она, не поднимая глаз от работы. Она подумала о Немезио, которого опять угораздило попасть в водоворот бед — после первого письма она не имела от него больше известий. Чезаре понял ее тревогу, но не захотел ввязываться в этот разговор.
— Возможно, и возьмут, — ответил он.
— С нами что будет? — шорох спиц мешался с легким шумом камина, который в эти весенние вечера Амброджино продолжал разжигать, «а то синьора Мария может простудиться, и потом, она это очень любит».
Адвокат Скалья, казалось, грелся у очага этой любви. Его Роза, как и предсказывал в свое время Чезаре, сбежала в Рим с каким-то актером, в которого безумно влюбилась.
— Перспективы не очень хорошие, — объяснил Пациенца. — Гитлер и Муссолини встречались в Бреннеро. И дуче, который был поначалу настроен нейтрально, теперь, когда есть возможность поживиться жирным куском пирога, считает вступление Италии в войну неизбежным.
— Да, — снова начал Чезаре, — пусть эта идея поставить войну на колеса пока что удалась им, но она заведет их слишком далеко. Они ошибаются, считая американцев пьяными дураками. И своему пакту о ненападении, который заставил замолчать Россию, они тоже придают слишком большое значение. Они считают ее колоссом на глиняных ногах, но это колосс, который себя еще покажет.
