«Душу ее за плечами носить… за плечами… носить…»
Всю дорогу до дома вертелись у него в голове эти слова. Он не знал, где теперь Нинина душа, но что-то давило на него так страшно и сильно, что он чувствовал, как сгибаются под этой тяжестью плечи.
«Хвост собаке лучше сразу отрубать! – с невыносимой тоской думал Георгий. – Но она же не собака была, она же…»
Вся она была такая как есть – неряшливая, красивая, страстная до полного самозабвения, и вся как есть она была для него. Он вспомнил, как после первой ночи с нею стремительно шел по ночной апрельской улице и ему казалось, что ноги его сейчас оторвутся от земли, потому что впервые в жизни он был близок с женщиной, которая хотела его вся, каждой клеточкой своего тела, и которой больше не нужно было в жизни ничего.
И стоило ему только разрешить себе это воспоминание, как все другие, бесчисленные, нахлынули на него так мощно, что он просто физически почувствовал, что сейчас захлебнется.
Все он вспоминал – и французские жмурки, и ее страстно изогнутые губы, и глаза, как пиренейские пропасти, и коралловые кожаные брюки, и цепочку вокруг щиколотки, и красное пятно на щеке, когда она порвала Марфин портрет, а он ударил ее, и как она стряхивала сигаретный пепел в сиреневую фарфоровую чашечку, и как ждала под одеялом, когда он уляжется, а потом просила спеть ей про сирень в садочке…
Песня эта вонзалась теперь ему в голову как раскаленный прут, каждым своим словом, и особенно последними строчками, которых Нина не любила:
Расцвела сирень в садочке снова,
Ты нашла, нашла себе другого.
Ты нашла, и я нашел —
И тебе, и мне хорошо!
Он вдруг представил, как ей было, когда она открывала это окно… Впору было самому из него бросаться!
Он шел в эту квартиру только для того, чтобы прочитать, что она написала ему. Конечно, она написала ему, а вовсе не для того, чтобы как-то объяснить свой поступок. Нина ничего никому не стала бы объяснять, да и себе самой тоже.
И вот он стоял перед этим самым зеркалом в прихожей. Тусклое, в темных пятнах, оно осталось от прежнего хозяина; новое так и не купили. Да и кто стал бы покупать? Нина совсем не умела вить гнездышко, а ему было все равно.
Он не знал, какой у нее почерк, да он даже как-то и не представлял, что она вообще умеет писать, бесшабашная пиратка. Но слова эти на зеркале написала она – вся она была в них.
«Ты меня не любишь. И зачем тогда все? Я пыталась жить, но не могу. Лучше поскорее самой кончить».
О том, что она сделала после того, как размашисто вывела последнюю букву, он старался не думать, но думал помимо воли и ни о чем другом думать не мог.
Он оглядел комнату – не прощальным, а каким-то растерянным, недоуменным взглядом. У него и в мыслях не было здесь остаться или хотя бы собрать вещи, чтобы начать какую-то новую жизнь в каком-то новом месте. Все, что свалилось на него в этот день, перечеркнуло саму возможность любых рациональных действий, и то, что их все-таки приходилось совершать, доставляло ему физическую боль.
Георгий закрыл за собой дверь подъезда и в тусклом свете висящей под козырьком лампочки открыл записную книжку. Он вдруг понял, что идти ему некуда. Не было ни Нины, ни Федьки, ни Ули – всех их по-разному не было, но это значило одно: людей, которым он хоть чуть-чуть был бы нужен, в огромном городе, который он неизвестно зачем успел полюбить, больше не осталось.
Из книжки выпала визитная карточка Вадима Лунаева. Георгий повертел ее в руке и засунул обратно под кожаную обложку. Он вспоминал Вадима с каким-то особенным, трепетным чувством. Может быть, даже не его вспоминал, а вот именно тот душевный трепет, который так явственно ощутил, когда они разговаривали в номере «Метрополя». Но звонок Вадиму означал бы просьбу о помощи, и просьбу отчаянную, а этого Георгию не хотелось. Он давно уже понял, каков уровень лунаевского нефтяного бизнеса – для этого достаточно было раз-другой посмотреть новости по любому телеканалу, – и ему казалось неловким лезть к Вадиму с просьбами. Это значило бы, прямо по Булгакову, просить у тех, кто сильнее, то есть совершать что-то постыдное. Правда, Георгий и не ожидал, что Вадим, как предупреждал дальше Булгаков, сам ему что-нибудь предложит и даст. Он вообще ничего сейчас не ожидал.
«Ну, и чего я тут стою? – вяло подумал он. – Вадиму нельзя, но, кроме него-то, все равно, кому звонить».
Он набрал едва ли не первый попавшийся номер и только потом спохватился, что уже второй час ночи и надо было бы вспомнить, «сове» он звонит или «жаворонку».
Впрочем, трубку сняли после первого же гудка.
– Ира, привет, – сказал он. – Георгий Турчин беспокоит, не забыла еще?
– Не забыла, – раздался в трубке невозмутимый Иринин голос; ее, как всякую вгиковскую девчонку, вообще трудно было чем-либо удивить, и уж точно не звонком среди ночи. – Только давно тебя не видела.
– Ира, извини, долго объяснять, я только узнать хотел… Помнишь, у тебя подружка была, художница, я у нее пару недель в мастерской ночевал? Она сейчас как, свободна?
– Подружка или мастерская? – засмеялась Ирина.
– Мастерская, – вздохнул Георгий. Ему совсем не хотелось сейчас болтать и шутить с Ириной, но нельзя же было ограничиться несколькими деловыми фразами после двух лет молчания. – Мне на одну ночь только, я завтра в Таганрог уеду.
– Почему вдруг в Таганрог? – удивилась Ирина. – Ты же, я слышала, квартиру купил и вообще раскрутился по маклерским делам.
– Понимаешь, так получилось, что я… – начал объяснять Георгий.
Но тут в трубке раздался шорох, грохот, и он услышал мужской голос, да что там голос – вопль!
– Гора! – раскатисто орал Валера Речников. – Елдыть твою налево, куда ж ты пропал?! Не звонит, не заходит, я уж думал, зазнался ты, так вроде на тебя не похоже! Ты где сейчас, далеко?
– Смотря от чего, – ответил Георгий.
– Да все равно, от чего, хватай тачку и дуй к нам на проспект Вернадского! Я при деньгах, заплачу, – с едва ощутимыми, но все же определенно хвастливыми интонациями заявил Валера. – Семнадцатый дом у Ирки, помнишь? И квартира тоже семнадцатая. Е-мое, Гора, бог тебя надоумил мне позвонить, не иначе!
Время в этот день стало таким плотным, что Георгий ощущал его у себя в голове как сгусток. И ничего уже не казалось ему чрезмерным.
Поэтому когда телефон зазвонил снова, он ничуть не удивился.
– Я уже еду, Валера, – сказал он. – Уже в такси.
– Это не Валера, – еле слышно донеслось из трубки. – Это Катя. Малолетникова Катя. Вы меня помните, дядя Георгий?
– Конечно, помню, Катенька. – Он вспомнил, как впервые услышал этот голосок, когда Катя рассказывала ему про лису, которая живет в запертой комнате, и улыбнулся. – А что случилось, почему ты не спишь?
