Ксения была прирождённым чтецом. Её голос трепетно оживлял вдохновенно-завораживающие образы стихов, которые причудливо вплетались в канву реальности, перемешиваясь с умиротворённым, летним дыханием яблоневых крон, светлой грустью неба, хмельным золотом солнца.
Вслух малыши-топольки
читают букварь, а ветхий
тополь-учитель качает
в лад им иссохшею веткой.
Теперь на горе далекой,
наверно, играют в кости
покойники: им так скучно
весь век лежать на погосте!
"Малыши-топольки"... А молодые, сочно-салатовые побеги на стволе старой яблони — её вечно юная суть, устремляющаяся к солнцу, радующаяся ему независимо от количества годовых колец. Как яблоня не может жить без солнечных лучей, так и я не могла жить без тебя, без света твоих незрячих солнц; не имеет значения, сколько слов-капель уронено на стонущее полотно жизни, потому что без любви оно — лишь мёртвая ткань, пущенная на элегантные костюмы, а с нею — пульсирующая и мерцающая сеть мироздания...
— Гм, гм, — раздалось вдруг. — Прошу прощения, что прерываю ваш поэтический вечер... Кажется, я помешала.
По дорожке между кустами смородины, держа руки в карманах светло-бежевых летних брюк, шла Александра. Спокойное выражение её лица не могло меня обмануть: глаза твоей сестры блестели грозной и холодной сталью. Она смерила Ксению оценивающе-враждебным взглядом, но поздоровалась с безукоризненной вежливостью:
— Добрый вечер... Кого имею честь видеть перед собой?
— Саш, это Ксения, Ксения, это Саша, сестра Яны, — поспешила я представить их друг другу.
Ксения блеснула своей лучистой улыбкой, протягивая руку:
— Очень приятно познакомиться, Саша. Лёня мне о вас уже рассказала.
Увы, её зашкаливающая харизма и обаяние на Александру не возымели действия.
— Александра Евгеньевна, — с ледяным звоном в голосе поправила твоя сестра, но протянутую руку вежливо пожала.
— Саш, ну, не будь букой, — сказала я, заискивающе-ласково просовывая ладонь под её локоть. — Ксения — не твоя подчинённая, чтобы звать тебя по имени-отчеству. Кстати, хорошо, что ты пришла: мне надо опустить в погреб всё, что я наварила. Я слезу туда, а ты мне спусти банки в ведре, ладно? Ксению мне уже неудобно просить, она и так сегодня мне целый день помогала, хотя она тут гостья.
— Да какое неудобство, Лёнечка? — ответила Ксения. — Помогать вам — одно удовольствие!
— Я сама слезу, — заявила Александра, не обратив на её реплику внимания. — Упадёшь ещё.
— Да с какой стати я должна упасть-то? — усмехнулась я. — Ну ладно, как скажешь. Сама так сама.
Впрочем, будучи тренированной и сильной, Александра спустилась в погреб по скобам не в пример ловчее меня. Все банки, кроме одной, были спущены, и твоя сестра проворно, упруго и пружинисто выскочила из погреба, закрыла крышку и отряхнула ладони.
— А эту почему не опустила? — спросила она, увидев оставленную банку с повидлом.
— Это для Ксении, — пояснила я. — Оно ей очень понравилось. Давайте-ка за стол, сейчас чай заварю. По случаю вашего знакомства!
— А не пора ли нам домой? — заупрямилась Александра.
Всё это напомнило мне день нашей с тобой "ежевичной свадьбы" — твою ревность, песню про старика Козлодоева и жаркую ночь, когда ты повернулась спиной ко мне. Положив руки на плечи Александры, приподнявшись на цыпочки и чмокнув её в щёку, я сказала:
— За стол, за стол. Без возражений. Чаю попьём — и домой.
Это подействовало. Укрощённая Александра повиновалась и села к столу, где уже давно расположилась Ксения, остававшаяся безмятежной и доброжелательной, как сегодняшнее солнце. Я заварила чай со смородиной, разложила остатки повидла из маленькой баночки по розеткам и рассказала Александре историю моего знакомства с Ксенией. Кольцо на моём пальце как будто наливалось теплом... А может, это просто моё воображение и чувства разыгрались. Пока я ещё не могла вспоминать о тебе без этого горько-солёного кома в горле. Смородиновый аромат чая, запах и вкус повидла, предзакатная ласка солнца — во всём этом незримо присутствовала ты.
— И что это значит? — спросила Александра, когда мы уже ехали домой. — Ты времени не теряешь, однако. Что, всё ограничилось только стихами? Или же...
— Саш, не надо портить такой прекрасный день этими глупостями, — устало ответила я. — С Ксенией я просто общалась. Неужели ты думаешь, что сразу же после смерти Яны я способна начать отношения с кем бы то ни было? Я просто не могу, не могу! Мне никто не нужен больше!
Я прерывисто дышала горячим, солёно-влажным мраком ладоней. Боль-вдова опять проснулась и запричитала во мне, затмевая свет солнца своей траурной шалью. Её плач снова разрывал меня на части, вонзал в моё сердце тысячи копий. Дивный день был безнадёжно испорчен, свежая рана в душе разошлась и кровоточила.
— Лёнь... Не надо, — послышался тихий, виноватый голос Александры. — Не плачь, пожалуйста... Прости меня. Ты права, это глупость. Прости.
Но чёрная шаль душила меня. Мне хотелось выть во весь голос, но я изо всех сил давила в себе крик: а вдруг ты слышишь? Вдруг тебе от этого больно и плохо там? Из машины я вышла, спотыкаясь и почти ничего не видя от слёз, и Александра довела меня до двери под руку.
— Малыш, прости меня...
В прихожей я уткнулась в её льняную летнюю куртку, обхватила, вцепилась в неё обеими руками, как в спасательный круг... Чувствуя тёплую тяжесть её ладони на своей голове, затряслась в беззвучном рыдании.
— Солнышко, ну что ты!
Я была подхвачена на руки и отнесена в спальню. Подушка впитала все мои слёзы, а Александра, сидя рядом, перебирала пряди моих волос.
И вот, снова воскресное утро — пасмурное, серое. В форточку тянуло почти осенней прохладой, мелкий дождик наносил на стекло короткие штрихи. Глаза болели от вчерашних слёз. Было тихо: Александра, видимо, ещё не вставала, а я отчего-то проснулась — безбожно рано для воскресенья, спать бы ещё да спать. Натянув одеяло на озябшие плечи, я минут двадцать повалялась, а потом встала, умылась и поплелась на кухню. Безумно хотелось кофе — со светло-коричневой пеной, ароматного, согревающего. Плевать на противопоказания.
