Я заглядываю в его глаза – такие блеклые и печальные – и с трудом верю в происходящее. Он не может быть чудовищем, нет. Это просто какое-то недоразумение, и я обязательно найду всему этому оправдание.
– Ее похоронили в Мадриде, – на его лице отражается нестерпимая тоска, – меня не было на похоронах, ее мать запретила. – Он хмурится. – Что ж, я ее понимаю.
– Ты не виноват, – осторожно говорю я. – Она могла не садиться за руль, могла остановиться.
– Не могла, – Роберт качает головой, – ей было страшно. Я напугал ее, понимаешь?
Я недоверчиво щурюсь.
– Хочешь сказать, что действительно мог причинить ей вред? Беременной? – Если он скажет «да», то я покручу у виска и поеду в притон к Джейсону Торну. Уж лучше дышать той вонью, чем одним воздухом с этим маньяком.
– Я не знаю, Кэтрин, – отвечает он расплывчато.
– Как же ты смирился с ее работой, будучи таким ревнивым?
– Я не смирялся. К тому моменту она не работала уже месяцев шесть. Это было моим условием. Я задушил ее по всем фронтам, все запрещал… не знаю, почему она терпела.
Зато я знаю, и от этого душа разрывается на тысячу частей.
– Наверно, потому что любила тебя.
– Как можно любить такое? – Он резко поднимается и начинает расхаживать туда-сюда.
Сейчас… мой выход. Выпрямляюсь и встаю перед ним с важным заявлением.
– Не знаю как, но можно.
Он останавливается, и мы молча глядим друг на друга, как если бы люди могли изъясняться без слов. Мои зеленые глаза говорят ему:
«Я люблю тебя. Люблю сильно, бескорыстно, несмотря на твое неизлечимое безумие. Я готова стать твоей и забыть обо всем на свете. Готова медленно вести тебя по лабиринту доверия, который ты сможешь для себя открыть. Тебе больше не придется переживать, ты будешь счастлив со мной, даже если мне потребуется целая жизнь, чтобы доказать тебе свою любовь. Потому что ты – единственный».
Поморщившись, Роберт первым отводит взгляд, отступает на несколько шагов и произносит слова, которые я никак не ожидала услышать:
– Кэтрин, пожалуйста, уезжай в Мемфис.
Отшатываюсь, как от мощного апперкота.
– Что?
– Просто уезжай. Ничего не получится, пойми.
– Нет, ни за что, – наотрез отказываюсь я.
– Ты должна поступить в университет и… у тебя еще все впереди. Я не настолько нужен тебе.
Что он несет? Он? Не нужен мне? Да он слеп!
– Ты нужен мне. Очень нужен мне. – На глаза опять наворачиваются проклятые слезы.
– Мы не сможем… – он делает глубокий вдох, – я уже не тот. Я не намерен вставать на колено с обручальным кольцом.
Зажмуриваюсь, и соленые капельки скатываются по моим щекам. Мне наплевать, наплевать! Пусть он другой, пусть не будет кольца, мне наплевать… я не уеду от него, нет!
– Ты понравился мне другим. Я полюбила тебя другого. Такого, какой ты теперь. – Мой голос вибрирует, по коже бьет мелкая дрожь.
Он жестом приказывает мне замолчать и, сократив между нами расстояние, сердито выговаривает мне:
– Ты ничего обо мне не знаешь. И тебе лучше уехать.
– Ты не можешь выгнать меня! Нью-Йорк не принадлежит тебе! – истерично пищу я от собственного бессилия.
– Так будет лучше, – убеждает меня он.
– Нет.
– Да.
– Нет!
– Да! – орет он. – С этого момента ты больше не работаешь в моей компании и не живешь в моей квартире!
Ха-ха, испугал!
Я гордо вздергиваю подбородок.
– У меня еще достаточно денег, чтобы снять другую квартиру и найти новую работу.
Роберт разводит руками.
– Как хочешь, но я все равно не буду с тобой.
– Потому что не любишь меня? Ну же, скажи! Произнеси это вслух! Может, тогда я возненавижу тебя и мы покончим с этим!
– Господи, ну почему ты такая упрямая… – причитает он в потолок.
– Ответь!
Роберт проводит ладонью по лицу и шумно выдыхает.
– Нет. И никогда не полюблю.
Он стремительно отдаляется от меня, покидая комнату, но я не могу…
Это неправильно, неправильно! Растоптанная и униженная, как человек, которому уже нечего терять, я хватаюсь за последнюю соломинку и бегу вслед за ним.
– Хочешь, чтобы я стала, как Жаклин?! Свободные отношения, или как там? О’кей, я согласна!
Роберт оборачивается так резко, что я врезаюсь в него на ходу.
– Ты не Жаклин! – Он хватает меня за плечи и встряхивает. – Ты Кэтрин Бэйли, и ты должна убраться домой!
Замолчи! Замолчи! Мотаю головой, заходясь в новой истерике.
– И хватит рыдать! Этим ничего не исправить.
Роберт выпускает меня из своих рук, я всхлипываю, глядя ему вслед. Я знаю, мы больше не увидимся.
Он открывает дверь.
– Я закажу тебе билет на ближайший рейс и доставлю с курьером. Матери сам все объясню, не прощайтесь. На работу не приходи, а если все-таки вздумаешь, охрана тебя не пропустит.
Входная дверь издает плавный щелчок, я опускаюсь на колени и вою, как раненый леопард.
* * *
Я распласталась по постели, как старое, дряхлое пальто.
За окном ночь, в спальню бьет тусклый, приглушенный свет от уличного фонаря, и тишина. Давящая, всепоглощающая тишина.
Протянув руку, я беру с тумбочки фотоальбом и в тысячный раз просматриваю его. Мистер Эддингтон прекрасен. Как кинозвезда, которой невозможно соответствовать. Как недосягаемая вершина, до которой мне не достать. Как солнце, которое, увы, для меня погасло…
Разве я могу обижаться на него за то, что он не любит меня? Конечно, нет. Сердцу ведь не прикажешь.
Возвращаю альбом на тумбочку, перекатываюсь на бок и с тоской гляжу на огромный, все еще свежий букет роз. От них исходит такой аромат, что я невольно предаюсь сладким воспоминаниям.
Вот я открываю курьеру и от удивления роняю челюсть. Читаю карточку, подписанную красивым почерком, и расплываюсь в улыбке. Перекидываюсь эсэмэс и узнаю, почему роз именно 129.
Он подсчитал. Или поручил это своей секретарше. Хотя сомневаюсь, что эта дура вообще умеет считать.
На рассвете моя жизнь по-прежнему кажется мне дерьмом, но усталость берет свое, и я все-таки проваливаюсь в сон, в котором вижу красивую черноволосую девушку с маленьким белокурым ребенком на руках.
* * *
Что делают безработные, страшные после продолжительной ночной истерики изгои? Просыпаются в два часа дня, кряхтя и скрипя, как ржавый протухший велосипед.
Первое, что я испытываю после тяжелого пробуждения, – это ужасное разочарование, что вчерашний кошмар оказался явью. Мне знакомо это чувство. Когда родители развелись, я каждый день вставала с надеждой, что сегодня все будет по-другому, однако ничего не менялось.
