давление упало, – улыбается мягко мужчина.
– Всего лишь? – удивляюсь. – А кровь? Тоже из-за этого? Так бывает?
Правда, отвечает не он.
– Ну, милочка, в твоем положении и не такое возможно.
Тучная женщина лет пятидесяти в белом халате подходит ко мне ближе и первым делом проверяет капельницу, подкручивая колесико на катетере. Я же едва сдерживаю хихиканье, глядя на мелкие завитки на ее коротких светлых волосах. Не знаю почему, но они мне кажутся забавными, похожими на те, какие есть у овец. Потому не сразу различаю двойной смысл в сказанном ею.
– В моем положении? – уточняю, глядя уже на Игната.
Тот опять улыбается. Подозрительно добродушно.
Судя по всему, все то, что мне предстоит услышать, он знает.
– А то как же, – улыбается медсестра каким-то своим мыслям, доставая из кармана халата тонометр. – Целых четыре недельки уже.
– Четыре недельки… – повторяю за ней бездумно, пока она возится с тем, чтобы измерить мне давление.
Это я что же, правда, беременна?!
И вот вроде сама о таком задумывалась, а теперь, услышав подтверждение, не верится. Просто по срокам беременность наступила аж с того раза на кухне хрущевки, но тогда…
– Получается, та таблетка не помогла? – выношу слуховой вердикт всем своим измышлением.
– Не помогла, – соглашается Игнат. – Витаминок надо значительно больше, – ухмыляется нагло.
– Витаминок? – переспрашиваю недоверчиво.
Он ведь не хочет сказать, что та таблетка была совсем не той, что я думала? Сам ведь твердил о доверии, а сам получается…
– Ты…
– И витаминок, и покоя побольше надо, да, – вставляет снова медсестра, не давая мне выразить свое возмущение в полной мере. – Разве можно себя доводить до такого состояния? Чуть было ребеночка не потеряла, – качает головой. – Вовремя привезли тебя к нам.
Чуть не потеряла?
Сердце сбивается со своего ритма. О том, чтобы не нервничать, как и обо всем остальном, позабыто.
– А теперь? Теперь все хорошо ведь, да? – смотрю на нее с неприкрытой надеждой.
– Ну, милочка, если будешь себя и дальше так накручивать по любому поводу, то и мы не поможем. Нельзя себя так изводить. Беречь себя нужно, беречь. В любом состоянии.
Она еще много чего говорит, ругает, советует, пока я верчу в голове мысль о том, что действительно скоро стану дважды мамой. Первый шок отпускает, недоверие улетучивается, им на смену приходит осознание и радость. По всей видимости, на моем лице прекрасно все написано, потому что на этом нотации о правильном образе жизни для меня заканчиваются, женщина в белом халате удаляется, пожелав скорейшего выздоровления.
– Если и правда будет девочка, Катюшей называть не будем, – выдаю первой адекватной мыслью, если ее можно назвать таковой.
Зарабатываю недоверчивый взгляд. Кажется, собеседник не сразу понимает, с чего бы это имя мне резко разонравилось. А потом… начинает самым бессовестным образом ржать.
Смешно ему, блин… А я между прочим, правду сказала. При этом имени сразу дочка губернаторская теперь вспоминается, а вместе с ней и все остальное. Но кое-кого стоит все-таки проучить.
– Аглаей будет! – добавляю мстительно.
– К… к-кем? – сквозь смех, переспрашивает Игнат.
– Аглаей Игнатовной, – охотно повторяю.
На самом деле, наслаждаюсь его смехом, столь редким, что каждое его явление – как праздник.
– А тебе ребенка не жаль? – все-таки прекращает нагло ржать и успокаивается. – Откуда в тебе столько жестокости к маленькому беспомощному созданию? – добавляет заинтересованно, лукаво прищурившись.
– Почему сразу жестокости? – деланно удивляюсь. – Красивое старинное имя. И значение подходящее – блистающая, великолепная.
Да, я просто прескромная мама!
На этот раз Игнат не подшучивает в ответ. Придвигается ко мне ближе, снова за руку берет, ласково поглаживая запястье.
– Пусть будет, как ты хочешь, – внезапно сдается, или же мне так только кажется, ведь в продолжение добавляет уже не столь мирно: – Но имя следующего ребенка я сам выберу, учти!
Настает моя очередь смеяться.
– Кто бы сомневался, – привычно ехидничаю. – Ладно, так и быть, я открыта встречным предложениям. У тебя есть целых восемь месяцев, чтобы меня переубедить. Можешь начинать, – устраиваюсь удобнее на кровати, всем видом показывая, что готова слушать его.
Но он не спешит. Какое-то время просто молчит.
– Не восемь. Целая жизнь, – заговаривает тихо, крепче сжимая мое запястье. – И я очень постараюсь оправдать твое доверие, – замолкает, но ненадолго. – Потому что если в этой жизни и есть что-то по-настоящему хорошее, то для меня – это ты.
Что сказать, совсем не такое я ожидала услышать. Более того, зная Игната, произнесенные им слова равносильны признанию в любви. И это так трогательно и приятно, что я против воли начинаю плакать. Хуже всего, что у меня совсем не получается остановиться. Наоборот, с каждым пройденным мгновением становится лишь хуже. Я только и могу, что шмыгать и глотать сопли. Так много хочется сказать в ответ, но я банально заикаюсь сразу, как только начинаю говорить.
– Бл*дь, – ругается Игнат сквозь зубы.
Подается ближе, вопреки предыдущей реакции, утирает мои слезы бережно и заботливо.
– Ну, ты чего? – виновато вздыхает. – Предыдущая схема, где я тебя просто заставляю делать то, что мне хочется, наплевав на все и вся, тебе больше нравится что ли? Ты только скажи, мы к ней быстренько вернемся, – добавляет шутливо и ласково гладит по голове, как маленькую.
Вот теперь я смеюсь, хотя плакать все равно не перестаю. Слезы все льются и льются, сколько ни утираю их. Еще минут десять по ощущениям – минимум.
– Люблю тебя, – говорю, когда более-менее успокаиваюсь, прижимаясь к нему ближе, насколько позволяет капельница. – Очень-очень люблю.
Именно в этот момент дверь в палату открывается и на пороге появляется отец с матерью, а за ними Василиса с Ярославом с дочкой на руках последнего. Завидев заплаканную меня в объятиях Игната, они замирают на входе. Еще через миг на их лицах проявляется сочувствие и грусть. Кажется, они поняли происходящее совсем не так, как надо.
– Ну, чего там? Чего все встали? – слышится голос Макса.
Ребенок совсем не терпит промедления и решает свою проблему кардинальным способом,
