Я не могла говорить.
— Будь уверена, это не в первый и, конечно, не в последний раз, если только он не бросит пить совсем. Боже мой, я сам горький пьяница, но, по крайней мере, своим пьянством не делаю невыносимой свою жизнь и жизни людей, меня окружающих. Ты собираешься к нему вернуться?
— Я должна! — сказала я и опять заплакала. — Я хочу помочь ему, спасти его, все зависит от меня!
— Нет, Вики. Все зависит от него. Боже мой, я терпеть не могу об этом говорить, но я хочу еще выпить. Какое безобразие! Ты меня пугаешь; у тебя все симптомы комплекса избавителя. Не вешай на себя эту задачу, Вики. Это тупик.
— Но я люблю его!
— Да, это очевидно, но непонятно почему. Едва ли потому, что ты решила стать его спасительницей. Ты не похожа на мазохистку, которая любит человека не вопреки его недостаткам, но благодаря им. — Кевин вздохнул, плеснул содовой в свое ирландское виски и присел ко мне на диван. — Ты мне чем-то напоминаешь твоего отца. Ты встречаешь большую любовь в своей жизни, а он или она (давай под «он» подразумевать Скотта) оказывается эмоционально неразвитым и неспособным нормально выражать свои чувства. Однако это тебя не тревожит, потому что ты стоишь на чисто американской точке зрения: все разрушенное может быть восстановлено. Ты берешься за такую работу — это, конечно, требует напряжения, и затем открываешь, что твои попытки далеко не так эффективны, как ты надеялась. Результат: разочарование, крушение иллюзий, большая любовь в руинах. Я расстраиваю тебя? Ладно, посмотрим на это с другой стороны: по отношению к Скотту ты испытываешь не любовь, а чувство вины. Ты считаешь себя обязанной исправить ошибки своего отца.
— Но…
— Нет? Тогда еще упростим теорию и назовем все твои действия бунтом против отца.
— Кевин…
— Да, слова правды между близкими людьми самые горькие, верно?
— Я не могу быть в стороне. Скотт — единственный мужчина, с которым я хотела установить настоящие отношения.
— Какое дьявольское совпадение. И какой дьявольской стала сама фраза «установить отношения»! Теперь под эту фразу подводят все: от рукопожатия до оргазма, но ведь мы сейчас говорим не о рукопожатии, верно? Жаль. А надо бы.
— Мы и об оргазме сейчас не говорим. Слушай, Кевин, не имеет значения, почему я люблю Скотта…
— Ладно, я сдаюсь. Ты хочешь к нему вернуться?
— Да.
— Когда он протрезвеет?
— Да.
— И только если он поклянется, что бросит пить?
— Да.
— Пусть будет так. Я не имею права соваться не в свое дело. Теперь позволь мне приготовить для тебя гостевую комнату, ты, должно быть, совершенно выдохлась.
Забравшись под стопку одеял, я долго лежала без сна и дрожала, но, наконец, дрожь унялась, и на рассвете я уснула.
— Извини, — сказал Кевин, — но я не позволю тебе одной идти в тот дом. Не сомневаюсь, что сейчас ему больше хочется блевать, чем вести себя как псих, но я не хочу риска. Я иду с тобой.
Мы сидели вдвоем в старомодной кухне. Чарлз, которого, похоже, мне не суждено когда-нибудь встретить, ушел к себе задолго до того, как я проснулась в десять часов. Я была спокойна, но есть не хотелось.
— Еще кофе? — спросил Кевин.
— Спасибо. — Я наблюдала за ним, когда он доставал кофейник. В свои далеко немолодые годы Кевин был мало похож на старого холостяка, а скорее напоминал маститого писателя. Его длинные, до шеи, но аккуратно подстриженные волосы были совершенно белыми, и, хотя он заметно потяжелел по сравнению с молодыми годами, он ухитрялся выглядеть элегантным. Его акцент, прежде представляющий забавную смесь Восточной подготовительной школы и театра на Бродвее, теперь больше был похож на выговор дикторов Би-Би-Си. Он пользовался очками, но старался обходиться без них, будто боялся, что они его старят, и слегка помахивал ими во время разговора. Все это добавляло неожиданные штрихи к его новому облику.
— Мы возьмем такси, — сказал он, когда мы вышли из дома. — Я только однажды осмелился сесть за руль в этой стране, и последствия были ужасными. У меня совершенно неистребимое стремление ездить по правой стороне.
Я слабо улыбнулась. Все мои мысли были о Скотте. Тревога снедала меня.
Когда мы подъехали к дому, я никак не могла вставить ключ в замок, и Кевин помог мне открыть парадную дверь. Мы вошли в холл. Экономка пылесосила комнату наверху. Будничность этого шума принесла мне облегчение и дала смелость постучать в дверь библиотеки.
— Скотт?
Ответа не было.
— Бог мой, — сказал Кевин, — ты думаешь, он способен заставить себя работать этим утром?
Скотт вышел из библиотеки.
Он был свежевыбрит и безупречно одет, и, когда я осознала, чего ему это стоило, у меня брызнули слезы. Выглядел он очень плохо. Его глаза были налиты кровью, в лице же не было ни кровинки. Он даже не пытался говорить, а просто стоял, глядя на меня, и его безмолвная боль безотчетно повлекла меня к нему.
— Скотт… дорогой… мы думали… мы хотели знать…
Он судорожно глотнул, но все еще не мог говорить. Я повернулась к Кевину.
— Все в порядке, — сказала я. — Огромное спасибо.
Кевин сказал только:
— Позвони мне попозже, — и тихо вышел. Парадная дверь закрылась за ним.
Первое, что сказал Скотт, было:
— Не бросай меня. Пожалуйста, не бросай. Я этого не вынесу. Я скорее умру. Я не перенесу этого. Не смогу.
— Дорогой, я не ухожу от тебя. Нет.
— Я не смог бы жить без тебя, я бы скорее умер. Но я этого заслуживаю. Я делаю такие ужасные вещи.
— Ш-ш-ш. — Я обняла его и стала поглаживать его волосы.
— Я думал, ты не вернешься, — сказал он, — думал, все кончено. Я даже приготовил ванну и бритву…
— Давай сядем.
Мы вошли в библиотеку и тихо сели на диван. Издалека, как будто из другого мира, доносился шум пылесоса: убирали спальню.
— Скотт, — сказала я, — тебе необходима помощь. Обратись к доктору.
Он энергично кивнул.
— Я приму таблетки. Они помогут мне на первых порах. Я никогда больше не буду пить, никогда, клянусь.
Я поцеловала его и прижала к себе сильнее.
— Я имела в виду не только спиртное. Тебе нужна помощь, чтобы справиться с приступами насилия, которые мучают тебя.
Это его озадачило.
— Пока я не пью, я не ощущаю никаких позывов к насилию.
— Скотт, алкоголь не является созидательной силой. Он не создает стремления к насилию из ничего. Насилие живет в тебе постоянно и лишь дремлет до поры до времени. Все, что делает алкоголь, — это открывает ему выход.
Он задумался, положив руку на лоб, как будто у него болела голова. Но он не жаловался. Наконец он сказал:
