— Извините? В чем дело?
И тот отступает.
Но в Рафидим нас остановили. Оттуда никому не разрешали выезжать. Издали уже была слышна канонада, глухие взрывы, словно исходящие из недр Земли. И выли самолеты. Нас отправили на большую стоянку, где было полно гражданских машин, точно на стоянке перед концертным залом или перед стадионом во время футбольного матча. Люди стремились на войну, как на великое зрелище. Он приказал мне вытащить снаряжение, и я впрягся в свой тюк, надел каску, взял базуку и пошел за ним искать подразделение, которое примет меня.
И так мы шагали в туче пыли, а вокруг нас с ревом проносятся танки и бронетранспортеры. И народ в песках, просто утопает в песке. Здесь он родился и здесь погибнет. И даже в этой суматохе мы обращаем на себя внимание. Жилистый майор, весь красный от солнца, капли пота блестят на лысине, ведет своего личного солдата, будто целый полк, а я, навьюченный снаряжением, иду за ним словно привязанный невидимой веревкой. Люди даже задерживались на мгновение, чтобы посмотреть на нас.
В конце концов мой поводырь остановился возле нескольких бронетранспортеров, которые стояли на обочине дороги, развернувшись в сторону горизонта. Он спросил командира, ему указали на какого-то паренька, маленького и тощего, который варил себе кофе на небольшом костре.
— Когда отправляетесь?..
— Скоро.
— Тебе нужен противотанковый стрелок? Тот удивился:
— Противотанковый стрелок? Не думаю… Но майор не отставал:
— Ты хочешь сказать, что твое подразделение полностью укомплектовано?
— В каком смысле? — Паренек был совершенно растерян.
— Так возьми его в часть, — и он указал на меня.
— Но… а кто он?..
— Никаких «но»… Это приказ, — отрезал он и велел мне взобраться на ближайший бронетранспортер.
Я начал снимать с себя снаряжение и передавать наверх молодым солдатам, а те отпускали шутки по поводу багажа, который я притащил с собой. Потом протянули мне руки и тоже подняли наверх. А тем временем майор записывал в свою маленькую книжечку имя командира, номер части, даже подошел посмотреть номер бронетранспортера и его тоже записал. Хочет увериться до конца, что я действительно принят системой, что путь к бегству для меня отрезан. Он заставил командира расписаться, что я передан ему, словно я был частью снаряжения. Солдаты вокруг ошеломленно пялились.
— Следите, чтобы он воевал как следует, — сказал он им, — он уже десять лет не был в стране… хотел сбежать отсюда.
Они все смотрели на меня.
— Ненормальный, — тихо сказал мне кто-то, — вздумал теперь вернуться.
Но я не ответил, только прошептал:
— Может быть, найдется у вас кусочек хлеба или что-нибудь вроде?
И кто-то дал мне огромный кусок пирога, сладкого, вкусного пирога из дрожжевого теста, и я сразу же набросился на него, уплетал с дикой жадностью. К глазам даже слезы подступили. И вдруг мне стало легче. Может быть, из-за этого домашнего пирога, может быть, потому, что я наконец избавился от офицера. И так стоял я на бронетранспортере посреди целой компании ребят, опершись о раскаленный железный борт, поглощая пирог и глядя издали на прямого как жердь, лысого офицера, который все еще с заносчивой миной стоял рядом с мальчишкой командиром и расспрашивал о планах наступления. А тот, совершенно растерянный, не знал, что отвечать. Наконец он разочарованно отстает от паренька, но все еще не уходит, словно ему тяжело расстаться со мной, стоит одинокий, смотрит вокруг своим пустым, высокомерным взглядом, и я вдруг понял, насколько он несчастен в этом своем исступлении, и я улыбнулся ему сверху, с высоты бронетранспортера, теперь, когда я уже был ему неподвластен.
Вдруг он встрепенулся, собирается уйти. А я крикнул ему вслед:
— Эй, Шахар, до свидания.
Он поворачивает ко мне голову, бросает на меня последний взгляд, все еще враждебный, потом все-таки усталым движением поднимает свою единственную руку, словно отдает честь, и сразу же она у него падает. Бормочет:
— Да, до свидания… до свидания… — и вот уже шагает в сторону командных пунктов по рыхлой дороге, по пыльной дороге, запруженной непрерывным потоком танков. Еще некоторое время я видел, как он шагает своей размеренной, медленной, вызывающей походкой, а танки объезжают его осторожно справа и слева.
Теперь я был окружен молодыми, почти детскими лицами, сплоченной группой солдат регулярной армии, ребята бодрятся, возбужденно ждут первого боя. Смеются своим собственным шуткам, рассказывают о незнакомых мне людях. Их присутствие немного успокоило меня. Мальчишка командир подозвал меня к своему джипу, чтобы теперь спокойно выяснить, кто же я такой и как попал в руки майора. И вот, посреди пустыни, при шуме полевых телефонов и гуле огромного скопища машин и людей, я снова рассказываю свою историю, добавляю ненужные подробности, запутываюсь в своей странной исповеди о бабушке, о наследстве. Стоит человек перед молчащим молодым мальчишкой и выкладывает ему всю свою жизнь. Но я думал — а может, он отпустит меня, отправит отсюда, я ему сказал также, что нет у меня никакого представления о том, как обращаются с противотанковым ружьем, и вообще, война — это не мое дело. Но я уже видел, что он не намерен избавиться от меня — если уж меня оставили у него, он найдет мне какое-нибудь применение. Выслушал мои слова, ничего не говоря, иногда только появлялась на его лице легкая улыбка. Потом позвал солдата из своей роты, типичный интеллигент в очках, и приказал ему быстро обучить меня обращению с противотанковым ружьем.
И тот немедленно велел мне лечь на землю, дал ружье в руки и начал читать лекцию о прицелах, расстояниях, видах снарядов, об электрической цепи. А я киваю головой, но слушаю его вполуха, воспринимаю только один факт — что из-за отдачи может ранить самого стреляющего. Этот очкастый солдат все время повторял и предупреждал, что отдача очень опасна, он, наверно, сам обжегся однажды. Посреди этого странного частного урока нас позвали есть. Открыли множество консервов. Но я был единственным, у кого еще сохранился аппетит. Они немного удивились, увидев, с какой страстью я набросился на еду. Открывают банку за банкой, пробуют ее содержимое и передают мне, развлекаются, глядя, как я с ложкой в руке опустошаю одну за другой, без всякого порядка, — с фасолью, компотом, соком грейпфрута, мясом, халвой, сардинами, и на десерт съедаю соленые огурцы. Вылизал все подчистую. А тем временем транзистор, стоящий среди пустых консервных банок, тарахтит беспрерывно, и я наконец-то слышу новости, которых был лишен все последние сутки. Тяжелые вести, неясные, запутанные, обернутые в какие-то новые слова-прикрытия: бой на истощение, сдерживающий бой, выравнивание, выжидание, концентрация сил. Слова, которыми пытаются прикрыть страшную действительность, а я нахожусь глубоко внутри ее.
