– Мы встретим старость вместе, Николь. Это я могу пообещать тебе.
Она заставила себя улыбнуться. Ким поцеловал ее и уехал.
В сентябре и октябре Ким вел передачи по пять минут в день, описывая блицкриг, раздавивший Польшу в течение недели, и последовавший за этим период агонии.
Немецкие танки и грузовики подминали под себя поверженную страну. Бомбы взрывали линии коммуникаций, сравнивали города с землей, повергали в ужас гражданское население, уничтожали заводы и госпитали с ранеными. В ответ на яростные атаки немцев варшавское радио снова и снова передавало «Полонез» Шопена, подавая миру знак, что Польша остается Польшей. Шестнадцатого октября, когда Гитлер вылетел в Варшаву с командующим сухопутными войсками генерал-полковником Вильгельмом Кейтелем и шефом секретной полиции Генрихом Гиммлером на встречу с победоносными немецкими войсками, Ким закончил свою передачу записью «Полонеза», постепенно утонувшего в «Дойчланд юбер аллес» – «Германия превыше всего». Когда он вернулся в отель, там его поприветствовали два офицера из ведомства Гиммлера. Они вели себя холодно, вежливо, но предупредили: герр Хендрикс обязан действовать согласно утвержденному цензурой сценарию. Музыка туда не входила. Такое нарушение порядка повториться не должно. Подобные вещи недопустимы. Герр Хендрикс понял? Когда Ким не ответил, вопрос повторили. Герр Хендрикс понял?
– Да, – наконец отозвался Ким. – Понял.
Но незаметно для немцев он сложил пальцы и показал за спиною кукиш.
– О, с тобой все в порядке! – воскликнула Николь, когда Ким обнял ее. Он вернулся в Париж на несколько дней после взятия немцами Польши и ждал нового назначения. Ким забыл о предупреждении двух гиммлеровских служак и не рассказал об этом Николь.
– Конечно, в порядке! Уж не думала ли ты, что в меня может угодить шальная пуля?
– Нет, – ответила она. – Зная тебя, я так не думала. Но все-таки волновалась…
– Волнение – дурная привычка, ты должна от нее избавиться, – сказал Ким и улыбнулся. При этом в уголках его глаз появились морщинки, добавив ему привлекательности. Николь вдруг подумала, как и много раз прежде, что Ким Хендрикс был самым обаятельным мужчиной из всех, каких она видела в жизни.
– Теперь со мной ничего не случится, будет только хорошее. Начинается страшная война, и я отправлюсь в самое пекло. Я напишу самые лучшие за всю историю человечества заметки о войне, а когда она закончится, сделаю из них большой роман. Подожди и увидишь!
– Заметки? – переспросила Николь. – Ты же сейчас на радио:
– Знаю. Но я пишу и думаю, как пишущий журналист. Вероятно, я никогда не остановлюсь. Чернильная крыса всегда остается чернильной крысой, – Ким пожал плечами и улыбнулся. – Как здесь, в Париже?
– Удивительный город. Веселый, занятый, жизнерадостный, словно получивший витаминную инъекцию, – ответила Николь. – Настроение у людей приподнятое, как никогда. Они шутят по поводу шумихи вокруг войны. «Скучная», как они ее называют. Что касается меня, то женщины стали покупать намного больше платьев, и я создаю новые модели. Город живет сегодняшним днем. Никто не думает о будущем.
– Я думаю, – произнес Ким. – О нашем будущем. Я думал о нем в Польше. О будущем для нас, Николь.
– Будущее? А Илона? – спросила она, понимая, что тех нескольких минут в «Рице» было недостаточно, чтобы сказать друг другу все. – Ты женат, Ким. Ты не можешь уйти просто по своему усмотрению. Не во второй же раз.
– Илона собирается в Рено, как только устроится в Вашингтоне. Она получила работу в ведомстве Рузвельта. Пресс-атташе. Нам уже давно известно, что наша женитьба была ошибкой. Это моя вина. Илона была хорошей женой. А я был плохим мужем…
– Тебе не свойственно делать что-то плохо, – заметила Николь.
– Я знаю, – сказал Ким. Он выглядел серьезным, грустным. – Я женился на ней потому, что хотел тебя и считал свое желание невыполнимым. Это было просто… и сложно одновременно. Но все уже в прошлом, а я хочу говорить о будущем.
– О будущем? – мягко переспросила Николь. Она не одобряла веселья, охватившего Париж. Слишком свежа была в ее памяти последняя война. – Европа охвачена пламенем. С каждым днем обстановка ухудшается, а не улучшается. Как мы можем думать о будущем?
– Я могу. И ты тоже скоро сможешь. Подожди и увидишь! Но если не хочешь говорить о будущем, давай побеседуем о настоящем, – Ким опять заулыбался. В его глазах вспыхнули искорки. – Давай пообедаем. Найдем место, где есть немного настоящего французского хлеба, красного вина и крепкого кофе. Я соскучился по всему этому, пока был в Польше. Но не так сильно, как по тебе.
В их распоряжении было тридцать шесть часов. Николь никогда еще так остро не ощущала бег времени. Они переводили минуты в секунды, часы в минуты, дни в часы. Следующим назначением Кима оказался Западный фронт, и когда ему пришла пора уезжать, Николь почувствовала, что в мире было лишь тридцать шесть часов и больше времени не осталось вообще.
– Будь осторожен! – произнесла она, вцепившись в Кима. – Пожалуйста, будь осторожен.
– Не волнуйся! – ответил он. – Я никогда не забываю своих обещаний!
С последним поцелуем он уехал на встречу со своей судьбой где-то на Западном фронте.
Ким вернулся в Париж в начале декабря. На этот раз у них с Николь было шестнадцать часов – все их время в безвременном мире, и больше ничего.
– На Рождество у меня будет трехдневный отпуск, – сообщил Ким. – Давай уедем в деревню. Возможно, даже удастся раздобыть гуся. Мои друзья в «Рице» уверяли меня, будто достанут шампанского, сколько пожелаешь.
– Чудесная идея! У Ролана Ксавье есть дом под Парижем. Он предлагал мне им воспользоваться, потому что сам с женой уедет к ее родителям в Дордоне.
– Здорово, – сказал Ким.
– Здорово, – согласилась Николь, и он улыбнулся так, как улыбаются всегда, когда его американский сленг сталкивался с ее французским акцентом.
– У нас получится восхитительное Рождество. Прекрасная жизнь! Прекрасно будет все!
– Надеюсь, – с осторожностью произнесла Николь.
– Все получится! Ты должна перестать беспокоиться.
– Я постараюсь.
– Постараться – этого недостаточно. Ты должна пообещать, – возразил Ким. – Обещаешь?
– Обещаю, – ответила Николь, прибегая к улыбке как к защите. – Я обещаю перестать беспокоиться.
Шестнадцать часов прошли словно шестнадцать секунд, и Ким уехал в Берлин.
В Берлине у Кима возникли сложности. Он не мог говорить то, что хотел сказать, читая в студии на Вильгельмштрассе проверенный цензурой текст. Мюрроу передавал из Лондона, Ширер из Хельсинки, Хендрикс из Берлина… «Блицкриг… Франция и Англия объявили войну… Гражданская война в Испании подходит к концу… Италия вторгается в Албанию… Россия нападает на Финляндию… Гитлер делает мирные предложения, чтобы остановить большой пожар…»
