София. Как же так, Меркурий, эта чумоносная Эриния очутилась по сю сторону Альп и замутила море в этой прекрасной стране?
Меркурий. Она вызвана глупым честолюбием и безумным доверием кое-кого, приглашена очень щедрыми и неопределенными обещаниями, двинута обманчивой надеждой. Ее ждет двоякая зависть: в народе – стремление оставаться при былой свободе и боязнь подвергнуться более жестокому угнетению, в князе – подозрительная боязнь, как бы, желая захватить больше, не потерять все.
София. Где первое начало и основание для всего этого?
Меркурий. Великая Жадность, что идет, пожирая все, под предлогом поддержки религии [91] .
София. На самом деле предлог, по-моему, ложный и, если не ошибаюсь, неизвинительный, ибо не надо ни сторожей, ни оплота там, где не грозит никакая опасность или разрушение, где умы настроены по-прежнему, и где культ этого бога не засорен, как повсюду.
Меркурий. Да если бы и было так, не дело Жадности, а Благоразумия и Справедливости найти исцеление, ибо вот уже она возбудила к ярости народ, и Случаю представилось удобное время призвать мятежные души не столько к защите истинной свободы, сколько к несправедливому вольничанию и самоуправству гибельных и заразительных страстей, к коим всегда склонно звериное большинство.
София. Скажи мне, если тебе не в труд, в каком смысле ты говоришь, что Жадность хочет найти средство исцеления?
Меркурий. Отягчая мучения преступников так, чтобы из-за преступления одного виновного привлекалось множество невинных, а порою и справедливых, – вследствие чего князь становился все жирнее и жирнее.
София. Вполне естественно – овцы, у которых волк управителем, наказываются тем, что он их съедает.
Меркурий. Но позволительно сомневаться в том, что иногда достаточно сильного голода и жадности волка, чтобы овцы стали виноваты. И противозаконно, если не отыщется отца, наказывать ягнят и их мать.
София. Это правда. Нигде нет такого суда, разве что у диких варваров; и думаю, что такой суд прежде всего был введен у иудеев, так как это народ такой чумной, прокаженный и вообще вредный, заслуживающий скорее быть изничтоженным, чем рожденным. Так что, возвращаясь к нашей беседе, эта причина смутила, расстроила тебя, и из-за нее-то должен ты меня сейчас покинуть?
Меркурий. Пусть так. Я завернул к тебе раньше, чем лететь в те страны, куда я направился, чтоб не заставить тебя ждать напрасно и не нарушить данного тебе вчера обещания. Юпитеру я кое-что успел сказать о твоем деле и вижу – он более обычного благосклонен к тебе. Но в эти четыре или пять дней мне недосуг говорить с тобой и рассказать тебе, что мы должны сделать с просьбой, которую ты должна подать. Потерпи поэтому пока что, так как лучше застать Юпитера и Сенат свободными от иных хлопот, чем в таком положении, в каком, можешь поверить, они находятся сейчас.
София. Я рада ждать, ибо, если дело пойдет позже, его смогут лучше разрешить. И, сказать правду, при большой спешке (желая исполнить свой долг и передать, по обещанному, твою просьбу сегодня) я не сумела удовлетворить самое себя, так как думаю, что в этой записке дело должно быть изложено с большими, чем я сумела, подробностями. Вот я даю вам ее сейчас, чтобы вы видели (если удосужитесь на пути) все мои жалобы.
Меркурий. Я погляжу ее; но вы сделаете хорошо, воспользовавшись этим временем и заготовив более объемистый и подробный мемориал, чтобы предусмотреть все полностью. Я же теперь прежде всего, чтобы смешать Силу, хочу возбудить Коварство, для чего в союзе с Обманом надо будет продиктовать одно предательское письмо против предполагаемого честолюбивого восстания. По этому подложному письму отвлекается в сторону морское нападение турок [92] и ставятся препятствия галльскому неистовству, которое далеко отсюда, из-за Альп, приближается сухопутьем. Тогда по недостатку Силы погаснет Смелость, успокоится народ, обезопасится князь, и Страх погасит без воды жажду Честолюбия и Скупости. И вместе с тем снова призовется изгнанное Согласие, и установится на своем троне Мир посредством подтверждения старинной Привычки жить вместе с уничтожением опасного и неблагодарного Новшества.
София. Иди же, мое божество, и да будет угодно Судьбе, чтобы исполнились твои намерения, чтоб ненавистная война не смутила мой покой, как и покой других!
...
Первая часть третьего диалога
София. Не стоит, Саулин, пересказывать тебе подробно все речи, какие держал Труд, Рвение или Забота, или как там вы хотите ее называть (мне в целый час не перечислить всех ее имен); но я не хочу умолчать о том, что случилось, как только она со своими подругами и служителями отправилась занять место там, где, как мы говорили, находится недосужливый Персей.
Саулин. Говорите: я слушаю вас.
София. Вышло так (ибо шпоры Честолюбия часто умеют понукать и побуждать все героические и божественные умы вплоть до этих двух приятелей – Досуга и Сна), что не досужливо и сонно, а хлопотливо и быстро они явились раньше, чем успели исчезнуть Труд и Рвение.
Вследствие чего Мом сказал:
137. – Освободи нас, Юпитер, от скуки, ибо я вижу ясно – они не замедлят внести проволочку после отослания Персея, какой у нас было и так немало после Геркулеса.
Ему возразил Юпитер:
138. – Досуг не был бы Досугом и Сон – Сном, если бы слишком долго стали мучить нас чрезвычайным Трудом и Рвением, какие требуется проявить; ибо Труд, как видите, ушел отсюда, а эти находятся здесь в отрицательном смысле, т. е. вследствие отсутствия противоположных и враждебных им.
139. – Все пойдет хорошо, – сказал Мом, – лишь бы они не сделали нас настолько ленивыми и медлительными, что мы не смогли бы сегодня разрешить все, что нужно.
И вот начал говорить Досуг таким образом:
140. – Да, боги, иной раз бывает во зло Праздность, как еще чаще бывают во зло Рвение и Труд. Зато Праздность чаще бывает и лучше, и уместней, чем, в свою очередь, Труд. И я не верю, если только справедливость у вас, будто вы хотите отказать мне в равной почести, разве что узаконено у вас считать меня менее достойным. Наоборот, я верю, что сумею вас убедить (исходя из тех речей, какие раздавались здесь в честь и похвалу Рвению и Труду), я верю, когда нас поставят на весы разумного сравнения, то, если и не найдут, что Праздность одинаково хороша, во всяком случае убедятся, что я значительно его лучше, так что не только рядом со мною признаете Рвение добродетелью, но скорее – совсем обратно – пороком.
Кто это, боги, охранял достохвальный Золотой век? Кто его установил, кто поддерживал, как не закон Досуга, закон природы? Кто уничтожил? Кто изгнал его почти безвозвратно из мира, кто, как не честолюбивое Рвение, как не хлопотливый Труд? Не он ли замутил века, расколол мир и привел к веку железному, и грязному, и глиняному, поставив народы на колесницу и на некую вершину и обрыв, возбудив в них гордость, любовь к новшествам, страсть к почету и личной славе?
Тот, кто по существу был таким же, как и все, а иногда по своим достоинствам и заслугам ниже других, стал благодаря лукавству, злобе, злонравию возвышаться над толпою и поэтому получил возможность изменять естественные законы, делая свою страсть законом, коей служат тысяча жалоб, тысяча самолюбий, тысяча изобретений, тысяча рвений, тысячи других товарищей, впереди которых выступает столь ревностный Труд, не говоря о других, что скрываются в одежде этих самых, не показываясь открыто, как Коварство, Тщеславие, Презрение к другим, Насилие, Злоба, Притворство и не явившиеся к вам их приспешники, т. е. Притеснение, Захват, Скорбь, Мучение, Страх и Смерть, кои все суть исполнители и мстители некогда спокойной Праздности, но всегда усердного и любопытного Дела, Работы, Старания, Труда и тому подобных других имен, коими именуются, чтобы быть менее известными, и под которыми скорее скрывают, чем открывают себя.
Все восхваляют прекрасный Золотой век, когда я, Досуг, давал душам покой, мир и свободу от этой вашей добродетельной богини Работы: приправа голода одна могла делать сладкой и приятной для тела пищу из желудей, яблок, каштанов, персиков и кореньев, что доставляла благожелательная природа. И такая пища питала лучше, больше нравилась, дольше поддерживала жизнь, чем все прочие когда-либо изобретенные искусственные кушанья – плод деятельности и занятия, чьи служители обманывают и усыпляют вкус: приготовляя яд, как сладость, производя то, что более нравится вкусу, чем потребно желудку, и тем самым, в угоду прожорливости, вредя здоровью и жизни. Все превозносят Золотой век, а затем уважают и чтят как добродетель того самого палача, который задушил его, кто изобрел твое и мое; кто разделил и сделал собственностью одного иль другого не только землю (данную всем живущим на ней), но даже море и – того гляди – скоро даже и воздух. Не он ли положил предел чужой радости и сделал так, что то, чего было вдоволь для всех, стало в избытке у одних и в нехватке у других; отчего одни против своей воли стали жиреть, а другие – умирать с голоду. Он переплыл моря и, нарушив законы природы, смешал народы, которые разделила благосклонная мать-природа, и разнес пороки одного народа прочим. Ибо не так заразительны добродетели – конечно, если мы не станем величать добродетелями и благом тех, что из-за каких-то заблуждений и привычек называются и чтятся нами, как таковые, хотя всякий осуждает следствия и плоды их своим природным чутьем и разумом. Таковы суть природный разбой и глупость, и злодеяния захватных и собственнических законов моего и твоего, по которым тот справедливее, кто более сильный собственник; тот достойнее, кто ревностнее и предприимчивее, кто был первым захватчиком тех даров и участков земли, какими природа и, следовательно, божество безраздельно одарили всех.
