— В Венеции, или в Неаполе, или в Риме, — все равно… Или в нашем Эрмитаже, когда в Петербурге бывает солнце и что-нибудь можно разглядеть, кроме копоти… все это такое старье!.. — с ударением и брезгливо сказал Ваня, съедая третью тарелку супа.
— А-а!.. Старье!.. Да-а?.. Надоело!.. Новое лучше?.. Кто же?.. Сегантини?.. Несчастный Сегантинй с его козлятками?.. Или Макс Клингер?.. Зулоага — испанец?.. Цорн?.. Или Штук из Мюнхена?.. Ты был ли в Мюнхене?.. Головой мотаешь?.. Нет?.. Где же ты был?.. В Париже?..
Но Ваня не дослушал; он сказал досадливо:
— Про какую ты все старину!.. Почти так же стары они все, как Тьеполо!.. И никому там они не нужны!..
— Вот что-о! — искренне изумился Сыромолотов. — Так там не для экспорта к дуракам нашим, ко всяким Щукиным и Морозовым, существуют все эти лучизмы?! Там этим увлекаются сами?.. По-твоему как будто так?.. Не верю!..
Уже по тому, как начинали загораться глаза отца и большелобая голова стала откидываться назад, ясно становилось Ване, что скоро должна оборваться беседа; однако он даже и не пытался удержаться; сам покатился вниз.
— Верь или не верь, только в искусстве теперь много ищут.
— И находят?.. Много ищут и… что именно находят?..
Он перестал есть, только следил, как пережевывает баранину Ваня.
— Пустоту?.. Так ты думаешь?.. — медленно спросил Ваня. — Нет, — есть в том, что находят, много современного… И потому именно ценного, что современного…
— А-а!.. Ого!.. Искусство, потому только ценно, что современно?.. Например, — искусство средних веков до Ренессанса?.. Это там последний крик моды — современность?..
Ваня сказал спокойно:
— Последний крик я еще здесь слышал… Слишком навалилось старое… Нечем было дышать…
— Ага!.. И я уже это слышал… Или где-то читал… Даже таким, как ты, нечем дышать?..
— Видишь ли, папа… Слишком много машин нахлынуло в жизнь, поэтому…
— Их надобно уничтожить?.. Чтобы дышать? — живо перебил отец.
— Напротив!.. Их надо успеть переварить… потому что потом будет еще больше…
— Впитать в себя?
— Именно!.. Впитать в себя и по ним перестраиваться?
— По машинам перестраиваться?
— Отчего же нет?.. Раньше говорили ведь, например; "Человек этот точен, как часы". Часы тоже машина…
— А теперь нужно бегать и прыгать головой вниз с пятого этажа, как Глупышкин в кинематографе?.. И оставаться целым?..
— Я еще не знаю сам, как надо: так или иначе, — раздумчиво проговорил Ваня. — Однако в жизни появился бешеный темп…
— Ну!..
— Этот бешеный темп проник и в искусство…
— Этто… Этто… Четыре года писал Леонардо свою "Джиоконду"!.. Четыре года!.. За сколько времени могут написать ее при твоем бешеном темпе?.. А?.. За четыре часа?.. И напишут?.. И выйдет "Джиоконда"?..
— Ты все вытаскиваешь мертвецов из могил!.. Пусть их спят! улыбнулся криво Ваня. — Давно уж все забыли о "Джиоконде"!..
— А!.. Вот что ты вывез из-за границы!.. Хвалю!.. Эта смелость… была и в мое время, конечно!.. Кто не находил, что у "мадонн" Рафаэля бараньи глаза?.. Новые птицы, — новые песни… Но к чему же, однако, пришли?.. Венец и предел?.. Венец и предел?.. Что и кто? Нет, — это мне серьезно хотелось бы знать!.. Я… знай, я твой внимательный слушатель!..
— Учителей современности в искусстве ты, конечно, знаешь и сам, уклонился, по своей привычке в разговоре с отцом, Ваня.
— Кого?.. Этто… Этто… Сезанны!.. Се-зан-ны?..
— Сезанн был один… И он теперь признанный… гений…
— Се-занн — гений?.. — даже привскочил на месте Сыромолотов. Этто… этто… Этто — яблочник!.. Натюрмортист!.. Этто… Этто — каменные бабы вместо женщин!.. Кто его назвал гением?.. Какой идиот безмозглый?..
— Словом, пошли за Сезанном, — кто бы он ни был, по-твоему… За Гогэном… Ван-Гогом… Это тебе известно…
— Ого!.. Ого!.. Го-гэны со своими эфиопами! Ноги у эфиопов вывернуты врозь!.. Ван-Гоги!.. Этто… "Ночное кафе"!.. Хор-рош. Этто… сам себе уши отрезавший?.. В наказание… В наказание, что полотно портил… Не имея на это никакого права!.. Кристаллограф этот?.. Кто сказал ему… этто… что он художник?.. Кто внушил этому неучу, что он может писать?.. Гипноз!.. Этто… непостижимый гипноз!..
— Передают материальность предметов… и живых тел… Чего не знала прежняя живопись… ваша… и ранняя… — с усилием сказал Ваня.
Но отец только удивился искренне:
— Не знала?.. Как не знала?
— У всех ваших… и ранних картин… было в сущности только два измерения…
— Вы это нашли?.. Только два?.. Значит, не было перспективы?.. Этто… Ни воздушной, ни даже линейной?..
— Была, конечно… В зачатке. И для больших планов… А вот — тяжести предметов… вещности передавать не умели…
— Если бы даже!.. — поднялся было отец, но тут же сел. — Если бы даже научились передавать вес — и только?.. Значит, только это?.. До нас не умели, и мы не умели, а теперь поняли?.. Поняли, что такое тяжесть?.. Теперь умеют?.. И только тяжесть вещей и чувствуют?.. А… Этто?.. Только ее и считают нужным передать?.. Мозгля-ки!.. Ах, как поразительно: предметы имеют вес!.. И тела!.. Открытие!.. Значит, прежде, прежде… (Ведь вы всю прежнюю живопись отрицаете!..) Значит, прежде, когда для художников не было тяжести в предметах, когда не чувствовали они этой тяжести вашей совсем… И "Ночные кафе" писали, но ушей… ушей себе не резали!.. Значит, тогда… этто… этто… было хуже?.. Атлант на своих плечах держал свод небесный!.. Свод небесный со всеми звездами в нем!.. Вот какое представление о тяжести было у греков!.. Держал, — значит мог держать, — и тяжести не чувствовал!.. Привычное, легкое дело!.. И Геркулесу передал: "На-ка, подержи!.." На время, конечно, пока в сады Гесперид лазил, яблоки для него красть… И Геркулес тоже держал свод небесный!.. А для вас — яблоко — тяжесть!.. Не яблоко от Гесперид, а простое, житейское… Синап какой-нибудь, или грушовка!.. Микеланджело, по-вашему, не чувствовал тяжести, — а сколько тысяч пудов весу в его "Страшном суде"?.. Или ты и "Страшного суда" не видал?.. Однако там, кроме вашей тяжести, есть еще и "Суд" и притом "Страшный"!.. А ведь вы своих пачкунов несчастных, ни одной картины не написавших, — выше Микеланджело, конечно, ставите!..
— Выше не выше, — попробовал было вставить Ваня, — только расширились границы искусства… Чего прежде не могли, — теперь могут…
— Пухом!.. Пухом!.. — кричал в это время, не слушая, Сыромолотов. Мертвецам даже желали, чтобы земля им пухом была!.. Земля — пухом… А вы… Вы… этто… и пух даже готовы сделать таким, как земля!.. И в пухе тяжесть!.. Этто — маразм! Вот что это такое! Этто — этто — бледная немочь!.. Вы — слюнтяи… сопляки!.. Вас… Вас на тележках возить!..
— Это таких-то, как я? — спросил Ваня.
— Однако… Однако ты их защищаешь!.. Однако, — этто, — ты на их стороне!..
— Я говорил тебе, что есть… — уклонился от ответа Ваня.
— А ты?
— О себе самом я тебе не говорил…
— Однако… Я вижу это по тону!.. По тону вижу!.. Где картины их?
Спросил так быстро и настолько переменив голос, что Ваня не понял.
— Чьи картины?
— Эттих… эттих… современных твоих?.. Венец и предел!..
— Сколько угодно!..
— Картин?.. С каким-нибудь смыслом?.. Со сложной композицией?.. Картин, которые остаются?..
— Э-э… картины!.. Это — брошенное понятие… — вяло сказал Ваня.
Марья Гавриловна принесла в это время кофе, которое неизменно после обеда пил Сыромолотов, и взгляд, которым она обмерила обоих, был явно тревожен. Она не понимала, о чем говорят теперь отец с давно не видавшим его сыном, но слышала, что отец так же серчает и теперь, как и в первый приезд Вани, и так же, как тогда, нужно бы и невозможно упросить его быть ласковей.
— Как этто — "брошенное понятие"?.. — очень изумился отец, глядя на Ваню зло и остро.
— Теперь — находки, а не картины… Открытия, а не картины… Одним словом, — разрешение таких задач, которые…
— А что же такое была картина… и есть!.. Она тоже была… и осталась!.. Находкой!.. Открытием!.. И во всякой картине решались технические задачи… Но они были соз-да-ния духа!.. Они были твор-че-ство!.. И они оставались… и жили столетиями… И живут!.. А теперь?..
— Теперь?.. Теперь есть очень много очень талантливых художников… И они вполне современны… И это их достоинство…
— Ого!.. Ого!.. Очень много!.. И очень талантливых!.. Ты… этто… шутя?.. Шутя, может быть?.. Вообще опять говоришь, или этто… ты сам?..
— Нет, и не шутя, и сам…
— Очень много и очень талантливых?.. Этто… этто… кто же такие?.. Да ты… понимаешь ли, что ты говоришь?
Ваня пожал плечами.
— Что же тут такого ужасного!..
— А то у-жас-но, — что я… на тридцать пять лет старше тебя… этого пока еще не говорю!.. Я еще не говорю, а ты… сказал!.. Я иду по улице… этто… иду и не говорю… и даже не ду-ма-ю… Да, даже не думаю!.. "Какая масса…" или: "Как много молодых людей теперь появилось!.." Не-ет!.. Я думаю: "Как много дряхленьких!.. Как много слабеньких!.. Какая масса недоносков разных… Неврастеников явных!.. Худосочных!.. Какие все вырожденцы!.. И отчего это?.." Вот что я думаю!.. Это я просто как человек так думаю… А как художник… как ху-дож-ник я и теперь не думаю и… не говорю, что много талантов… Откуда такой наплыв?.. С луны?.. Есть тьма подражателей, эпигонов, статистов, свистунов всяких, но талантов… Талантов — два-три, — обчелся!.. А в твои годы… ого!.. В твои годы, знай! — я думал, что только один настоящий, подлинный и прочный талант и есть в Россиия!.. Вот что я думал!.. И если так не думает каждый молодой художник, — пусть он бросит кисти, пока не поздно, — да!.. Пусть идет в писцы, а красок ему незачем портить! Пусть идет в циркачи… да!.. В борцы!.. Да!.. Ты думаешь, я не знаю, что ты делал в Риме?.. Я знаю!.. Писали мне!..
