Тем не менее во многих нынешних сочинениях как о само собой разумеющемся говорится об "антисемитской" направленности террора, разразившегося между 1934-м и 1939 годами. Так, автор, считающийся знатоком истории Наркомата иностранных дел, Зиновий Шейнис, утверждает, что к концу 1930-х годов в этом Наркомате была-де осуществлена "расовая чистка"369. Для пущей "достоверности" он добавляет, что арестованный "Марк Плоткин (зам. заведующего правовым отделом наркомата. - В.К.) был предпоследний... последним сотрудником Наркоминдела, евреем по национальности, был Евгений Александрович Гнедин (зав. отделом печати), сын А. Л. Гнедина-Парвуса"370 (там же, с. 59).
Определения "предпоследний" и "последний" - либо беспардонная ложь, либо результат полнейшей утраты памяти, ибо в конце 1930-х - первой половине 1940-х годов, то есть уже после ареста "последнего" Гнедина-Гельфанда, евреи Лозовский (Дридзо), Майский (Ляховецкий; с 1932-го по 1943 год был послом в Великобритании) и Литвинов (Баллах) занимали посты ни много ни мало заместителей наркома иностранных дел, а еврей Уманский был важнейшим послом в США! Не приходится уже говорить о евреях на других, не таких наивысших должностях в Наркоминделе.
Шейнис утверждает, что расправа с тем же Е. А. Гельфандом-Гнединым была-де расправой с "евреем по национальности". Однако согласно собственному позднейшему рассказу Евгения Александровича главную роль в его допросах и истязаниях играл помощник начальника следственной части Главного управления госбезопасности Израиль Львович Пинзур, который одновременно вел "дело" М. Кольцова-Фридлянда.
Но к отмеченным честностью воспоминаниям Гнедина я еще вернусь. Теперь же целесообразно обратиться к широко известным мемуарам Льва Разгона. Его опубликованное в 1988-1989 годах более чем трехмиллионным (!) тиражом "Непридуманное" вызвало поистине сенсационный интерес, но, возможно, именно потому довольно быстро было, в сущности, забыто. Когда всего через пять лет, в 1994-м. Разгон переиздал свои мемуары (к тому же со значительными дополнениями и более "завлекательным" названием - "Плен в своем Отечестве"), тираж их оказался почти в 700 (!) раз меньшим - всего 5 тыс. экз.
Рассказы Разгона были восприняты массой читателей наскоро, бездумно, и об этом вполне уместно сожалеть, ибо, несмотря на то, что в его сочинении, вопреки заглавию, немало "придуманного", оно дает очень существенный материал для понимания феномена "1937 год". Речь идет при этом не столько о "фактической" стороне мемуаров, сколько о воссозданном - или, вернее, как бы невольно воссоздавшемся в них - сознании (и, соответственно, поведении) самого автора и его окружения, его "среды".
В глазах Разгона "центр" этой среды - его собственный "семейный клан". Я вовсе не навязываю это определение Льву Эммануиловичу; он сам говорит, например: "Мой двоюродный брат, Израиль Борисович Разгон, был самым знаменитым в нашем семейном клане. Сын мелкого музыканта, игравшего на еврейских свадьбах..." Да, буквально: кто был ничем, тот стал всем... После 1917 года "Израиль комиссарил на Западном фронте", был "главнокомандующим Бухарской народной армии... Потом отправился военным советником в Китай... Вершиной его китайской карьеры была должность начальника политического управления Китайской народной армии... Затем много лет был заместителем командующего Черноморским флотом, заместителем командующего Балтийским флотом..."371 - весьма высокое положение.
Другой двоюродный брат Разгона стал заместителем начальника Московского уголовного розыска и членом так называемой "тройки", которая отправляла в ГУЛАГ "социально вредные элементы". Согласно рассказу Разгона, его кузену регулярно приносили "огромную - в несколько сотен листов - кипу документов. Не прерывая разговора со мной, Мерик ("полное" имя этого своего кузена Разгон не сообщил. - В.К.) синим карандашом подписывал внизу каждый лист... Он не заглядывал в эти листы, а привычно, не глядя, подмахивал. Изредка он прерывался, чтобы потрясти уставшей (! - В.К.) рукой" (с. 69). Разгон толкует сие занятие своего кузена как неприятную "повинность" чиновника, которого, как и других крупных чиновников, назначили "членом тройки": "...почти все они подписывались таким же образом, и единственный, кто реально решал участь этих людей ("социально вредных". - В.К.), был тот сержант, лейтенант или капитан, кто составлял бумагу, под которой подписывались остальные" (с. 91). Об этом типичнейшем для книги Разгона перекладывании "вины" с "высших" на самых "низших" мы еще побеседуем.
Упоминает Разгон и о своем родном старшем брате, которого называет "Соля". О его карьере не сообщается, но показательно, что в 1928 году Соля пригласил младшего брата отдохнуть в Крыму на богатейшей даче, принадлежавшей в свое время самому П. Н. Милюкову.
Что касается личной карьеры Разгона, она поначалу была вроде бы скромной: он вел работу с юными пионерами, бывал пионервожатым, сочинял (об этом, правда, не упомянуто в мемуарах) в конце 1920-х - начале 1930-х книжки для "Библиотеки пионера-активиста"372. Но затем Разгон вступил в очень "престижный" брак: его супругой стала дочь одного из главных деятелей ВЧК-ОГПУ-НКВД Г. И. Бокия, к тому же ко времени женитьбы Разгона она была падчерицей находившегося тогда на вершине своей карьеры партаппаратчика И. М. Москвина, к которому в начале 1920-х годов "перешла" супруга Бокия вместе с младшей дочерью.
Москвин до 1926 года являлся одним из сподвижников "хозяина" Ленинграда - Зиновьева, но, по рассказу самого Разгона, во время острой борьбы с левой оппозицией "был самым активным в противодействии зиновьевцам" и за эту заслугу "взлетел на самый верх партийной карьеры"373-стал членом Оргбюро ЦК и кандидатом в члены Секретариата ЦК, войдя тем самым в высший эшелон власти, состоявший всего только из трех десятков человек (члены Политбюро, Оргбюро и Секретариата ЦК).
Стоит сказать еще и о том, что "переход" жен от одного к другому руководящему деятелю характерен для того времени и обусловлен как раз "клановостью", "кастовостью" правящего слоя. Слой этот, естественно, состоял главным образом из мужчин, и своего рода "дефицит" соответствующих определенным критериям женщин приводил к тому, что, скажем, супруга члена ЦК Пятницкого-Таршиса стала затем супругой члена Политбюро Рыкова, жена другого члена ЦК, Серебрякова, перешла к кандидату в члены Политбюро Сокольникову-Бриллианту374 и т.п.
