Следующий эпизод показывает, как он столкнулся с мошенниками и крючкотворами, но сумел внушить к себе уважение. Около 1180 г., между Анэ и Сорелем, во время пешего боя с отрядом французов, попавшим в затруднительное положение, он сумел захватить двух коней, но столкнулся с затруднением, пытаясь заставить их перескочить ров вокруг насыпного холма. «В этот момент внезапно появились два рыцаря, которые, увидев его утомленным, сочли, что им повезло и они отберут обоих коней силой; он не слишком защищался, узнав их и рассчитывая, что вернет свое добро, что бы они ни делали; но, будь у него конь, дело бы сложилось иначе»{757}. Одним из двух был Пьер де Лешан, племянник прославленного французского рыцаря Гильома де Барра, которому Маршал тем же вечером пожаловался. Благородный дядя сделал строгое внушение племяннику, и дальше все напоминает скорее «Роман о Лисе», чем рыцарскую историю в современном понимании, где хотелось бы видеть скорей состязание в изящной самоотверженности на глазах у дам, млеющих от восторга, чем перебранку торговцев коврами. Пьер де Лешан отрицал сам факт, потом согласился вернуть коня, но привел другого — «свою вьючную лошадь, похожую мастью на отобранного у Маршала коня, но в остальном это была старая кляча, тощая, разбитая на ноги и облезлая». Это не ускользнуло от нашего Вильгельма, «и тут Гильом де Барр разгневался и пригрозил племяннику, что расстанется с ним. Тогда тот решился вернуть коня, которого взял. Вслед за тем несколько друзей Пьера де Лешана попросили Маршала подарить ему половину коня; тот согласился. Тогда еще один предложил разыграть его [коня] в кости, и это предложение тоже было принято. Пьер выкинул девять, Маршал — одиннадцать, и конь остался за ним»{758}. Игра в кости, столь популярная среди вечерних посетителей, была еще одним обычаем, который Церковь клеймила за безнравственность. Но здесь все происходит почти как при феодальном дворе, с толикой комичности и стремлением подменить строгий закон более или менее полюбовным соглашением. Искренне ли негодовал дядя Пьера или он беспокоился за последствия и был вынужден спасать лицо? Что касается второго рыцаря, то в конце аналогичной сцены тот решил сделать ловкий ход, чтобы избежать игры в кости со столь удачливым соперником; он предпочел схитрить, солгав о стоимости коня, подлежащего разделу, и сам прогадал — на всякого мудреца довольно простоты.
Вильгельм Маршал был столь же опасным соперником на суде, как и на турнире. В обоих случаях скверная сторона его натуры удачно дополнила склонность к великодушию, тогда как безупречное сострадание, абсолютная честность могли бы и не принести ему такого успеха. А что, нам бы принесли — явный и достоверный?
Не всегда стоило встречать его на своем пути, когда он ехал в обществе оруженосца, поскольку иногда он вел себя, скорей, как разбойник, действующий под личиной полиции нравов. Так было в день, когда в Шампани его дорога пересеклась с дорогой одной красивой пары — «мужчины и женщины, у обоих из которых были красивые лица и оба ехали на высоких парадных конях, шедших красивой иноходью». Вильгельм Маршал поспешил навстречу мужчине, чтобы спросить, кто он таков, даже не взяв меча. Однако тот бросился наутек, и он его нагнал и схватил за шапку, «столь резко, что сорвал ее», после чего увидел, что «этим мнимым рыцарем был очень красивый монах». Тот признался, что обольстил знатную девицу, и Вильгельм прочел ей мораль; он туманно пообещал примирить ее с братом, а главное, прикарманил деньги, которые взяли с собой любовники!{759} Такой вот разъездной судья…
А сам-то он, этот проповедник с большой дороги, неужели ни разу не согрешил, не обольстил ни одну барышню или замужнюю даму победами на ристалище, при его-то веселом нраве и находчивости? Но песнь о его истории написана не затем, чтобы рассказывать об этом — при жене и детях. Только однажды, в 1182 г., обвинение такого рода выдвинули против него и Маргариты, дочери короля Людовика VII, супруги Генриха Молодого. Но на Рождество, во время празднества при пышном дворе, собранном в Кане Генрихом Плантагенетом, Вильгельм гордо защитился от этих обвинений. Он предложил вызов, достойный романов[195], заявив, что готов биться поочередно с тремя рыцарями-обвинителями — и пусть его повесят на месте, если кто-то окажется сильнее. В каком-нибудь произведении Кретьена де Труа бои бы, несомненно, состоялись, и в соответствующих перипетиях герой оказался бы в опасности и показал себя в лучшем свете. Но не здесь, не в реальности, как не состоялся и поединок, на который Арнульф Молодой Ардрский вызвал Эсташа Эненского{760}. Вызов Вильгельма, как и многие другие, был, похоже, рассчитан на то, чтобы положить конец спорам. Оставшись, естественно, без ответа, этот вызов открыл ему двери для почетного ухода — перед неизбежным отъездом.
За пределами двора он оставался не слишком долго. В 1183 г. он присоединился к вылазке Генриха Молодого в Лимузен, которая окончилась плохо — смертью князя. И он проявил в отношении последнего настоящую посмертную верность: именно он оплатил долги Генриха (отчасти) и выполнил вместо него крестоносный обет. Можно сказать, что не бывает великой похвалы благородному рыцарю без упоминания его вассальной верности, преданности. «История Вильгельма Маршала» не сообщила, чтобы он приносил оммаж Генриху Молодому. Правда, он, похоже, не держал сеньории в фьеф от Плантагенетов раньше 1189 г. Но он долго принимал щедроты от этого князя и был близок к нему; он, в частности, был удостоен чести посвятить Генриха, несмотря на различие в положении. Впрочем, служба королю, королеве требовалась от любого благородного мужа в их королевстве. Так что ради славы Вильгельму Маршалу следовало быть образцом и здесь.
Оба раза, когда Вильгельм Маршал страдал и показывал примеры образцовой службы, это происходило в Аквитании, среди опасностей беспокойного края.
В 1168 г. он выехал в Пуату воевать с врагами короля Генриха Плантагенета — прежде всего с Жоффруа де Лузиньяном, потомком Хилиарха тысячного года. «История Вильгельма Маршала» отзывается нелестно как о Жоффруа, так и о пуатевинцах: «Жоффруа де Лузиньян, — сообщает она, — здесь был вождем этого племени, никогда не желавшего ни соблюдать верности и оммажа какому-то сеньору, ни терпеть какое-либо ярмо». Читайте: эта знать оказала некоторое сопротивление Плантагенетам, желающим ее эксплуатировать. «У него все еще была волчья шерсть»{761}, то есть склонность к «измене», достаточно понятная после выбитых силой обязательств и, по сути, довольно характерная для всех земель феодальной Европы! Вильгельм прибыл сюда со своим дядей Патриком Солсберийским, они охраняли королеву Алиенору, но попали в засаду из-за отсутствия охранного свидетельства и в результате измены. Они прикрывали бегство Алиеноры в замок, но Патрик был убит, не успев облачиться в доспехи. Вильгельм надел его кольчугу (но не шлем), прежде чем броситься мстить за дядю. Под ним рогатиной убили коня, он еще успел дать отпор, но и его ранили рогатиной в ногу.
И вот он пленник и объект довольно классических издевательств: его оставили без ухода, чтобы он страдал и настроился заплатить выкуп. Его переводят из крепости в крепость, нога у него болит все сильнее. И все-таки одна дама тайком дает ему пакли, чтобы перевязать рану. И королева Алиенора договаривается о его освобождении, выдав заложников. Возможно, Вильгельм побывал тогда, по меньшей мере ненадолго, при дворе, который она держала в Пуатье и где трубадуры соседствовали с жонглерами из Лангедойля{762}; в языке тех и других уже наметилась тенденция к разделению, тогда как темы, литературные новшества, наоборот, распространялись, и ими обменивались.
Второе испытание он перенес в Аквитании в 1183 г., когда присоединился к Генриху Молодому, вновь восставшему против отца, чтобы принять участие в борьбе прежде всего против его младшего брата Ричарда Львиное Сердце, который «грубо обращался с высокородными мужами»{763} в этом краю, где, можно сказать, продолжался первый феодальный век — за отсутствием турниров[196] практиковали только засады и междоусобные войны, отныне еще ужесточившиеся из-за участия наемников. Тем не менее там еще были кое-какие процветающие города и пышные дворы, благосклонно относящиеся к посвящениям и играм.
Хроника монаха из Сен-Марсьяль-де-Лимож, Жоффруа, приора Вижуа, обрывается в 1184 г. — несомненно, вследствие его смерти. Уклончивая и наполненная вымыслами в описании рубежа тысячелетий, она становится более насыщенной и достоверной для времен незадолго до 1100 г., а еще более — при рассказе о последних пятидесяти годах. Интересно ее сравнить с хроникой Адемара Шабаннского, монаха из того же аббатства, жившего на полтора века раньше и вышедшего, так же как Жоффруа из Вижуа, из рядов средней аристократии. Тому и другому приходилось рассказывать о феодальных войнах, иногда о настоящих вендеттах, и они делали это, не проявляя никакой снисходительности. Но это отнюдь не побуждало их по-настоящему усомниться в социальной системе — кроме момента, когда Жоффруа из Вижуа в конце хроники резко бранит «компании» наемных рутьеров[197] и возносит восторженную хвалу братству в Ле-Пюи.
