Однако оставалась еще банда наемников, действовавшая по всему Центральному массиву: они разоряли земли и, судя по всем хроникам, к зверствам добавляли святотатства, — эти наемники в точности предвосхитили «большие компании» Столетней войны{779}. Жестокость, какую им приписывали, давала благовидный предлог быть жестокими с ними, безжалостно убивать их вместе с женами и детьми. Никакого рыцарства по отношению к этим антирыцарям никто не проявлял. Они повергали в трепет и городских буржуа: горожане Манда до 1172 г. еще рассчитывали только на Богоматерь Рокамадурскую{780}. И, конечно, горожане были в значительной мере представлены в знаменитом братстве Миротворцев из Ле-Пюи-ан-Веле, сформированном в 1181 г.{781} Паломничество к Деве Марии 15 августа представляло собой пышный кортеж расточительной знати, если верить одной недоброжелательной хронике{782}, — легкомысленный двор Богоматери! А ведь рутьеры, рыская по дорогам, мешали паломникам и подрывали торговлю горожан…
По поводу пышных дворов Жоффруа из Вижуа высказывается очень похоже на то, как Гислеберт Монский говорил о турнирах. Расходы на них кажутся ему чрезмерными, но он уже начинает восхищаться крупными сеньорами, которые отличаются щедростью, меткими репликами в спорах и рыцарской ловкостью в играх — настоящем южном эквиваленте подвигов в копейных боях, более свойственных для Севера. И Жоффруа из Вижуа не может удержаться от описания подвигов сначала провансальцев, а потом лимузенцев.
Так, в 1169 г. «множество рыцарей и сеньоров из Прованса устроило летом веселые празднества в замке [городе, опоясанном валами] Бокер. Поводом для этих увеселений было намеченное примирение короля англичан [Генриха Плантагенета] с Раймундом, герцогом Нарбоннским, и Альфонсом, королем Арагона». Но короли там так и не появились, и осталось несколько князей, «тиранов, каковые шли на безумные ухищрения, чтобы придать блеск своему имени» за счет щедрот и дорогостоящих фантазий.
Крупнейшие окситанские магнаты состязались в расходах и демонстративном мотовстве. «Тулузец [граф Раймунд V] дал сто тысяч солидов Раймунду д'Агу, великодушному рыцарю, каковой немедленно роздал их сотнями, что составило по тысяче солидов на сто рыцарей каждому». Вот куда уходили доходы от дорожных пошлин и от ярмарок в Лангедоке, в Сен-Жиле и в Тулузе! Другому сопернику, Бертрану Раймбауту, пришла в голову мысль «вспахать площадь замка [города Бокер] на двенадцати парах быков, и он велел засеять ее деньгами, потратив сумму до тридцати тысяч солидов». Жоффруа из Вижуа не говорит или не знает, кто впоследствии собрал их, — но кто же, как не кто-то из десятка тысяч рыцарей, перечисленных им как гости при этом дворе? Это, несомненно, были pros paubres (бедные и отважные) рыцари, чье желание получать субсидии от «богатых людей» громогласно воспел трубадур Бертран де Борн. В этом состязании, больше походившем на потлач, чем на турнир, на ристалище выступил третий участник — Гильом Толстый де Мартель, приведший с собой триста рыцарей. «Он велел сварить все блюда для своего стола на восковых свечах и факелах», то есть на страшно дорогом топливе, обычно используемом только для освещения залов и церквей. Графиня Урхельская здесь не присутствовала, но заочно приняла участие в этом соревновании расточителей, прислав «корону, стоимость которой оценивалась в сорок тысяч солидов», которая должна была бы увенчать короля гистрионов, если бы излюбленный кандидат сеньоров, Гильем Мита, не пренебрег приглашением. Наконец, пятый барон (имени которого Жоффруа из Вижуа даже не знает) с блеском завершил этот конкурс разорительных фантазий, вполне способных оскорбить буржуазную экономность и скромность: «Из бахвальства он велел сжечь у всех на глазах тридцать коней»{783}.
Это говорится о состязании в Бокере. Виконты Лимузена не остались в долгу, но осудить их Жоффруа из Вижуа как-то позабыл. Чувствуется, что его забавляют их игры, что он восхищается их изобретательностью и энергичностью. Разве для этого не требовались уверенность и непринужденность в избытке — качества, особо часто встречавшиеся у отпрысков богатых и влиятельных семейств Виконт Лиможский принимает у себя в городе графа Пуатевинского (и герцога Аквитанского) Гильома IX, сенешаль которого просит перца. Тогда его ведут «в дом, где перец лежал кучами, как желуди для свиней». Это явно красивая демонстрация богатства, ведь перец был дорогой пряностью, поступавшей с Востока! А слуга виконта взял рабочую лопату и стал «скорей уж кидать перец, чем подавать его, со словами: “Чтобы приправлять соусы для графа Пуатевинского!”» Так вот, «эта реплика вскоре стала широко известна и сделала честь двору виконта», тогда как граф не сказал ни слова: он был несколько раздосадован{784}. Ведь граф Пуатевинский старался превзойти виконта, давая понять, что тот не так уж богат. Разве в самом Пуатье он однажды не попытался обойтись с виконтом как с «мужланом», не позволяя ему продать лес?
Читая забавные истории времен герцога-трубадура Гильома IX (1082–1128), никогда не соскучишься. Эбль Вентадорнский был в то время «превосходным сочинителем кантилен»: это тоже был трубадур. Благодаря чему он оказался в милости у герцога… и вызывал у него поэтическую ревность! Они взаимно завидовали друг другу, и каждый старался поймать другого на недостаточной учтивости. Игра заключалась в том, чтобы как бы невзначай или в очень замаскированном виде намекнуть на недостаточную роскошь приема. Таков был скрытый смысл вежливой реплики Эбля по выходе с герцогского пира в Пуатье, сервированного пышно, но с некоторым запозданием: «Стоило ли такому графу, как вы, столько тратить на прием столь мелкого виконта, как я». Понимайте так: вы потратили недостаточно!
Вернувшись в свои земли, виконт, сидя за столом, вдруг видит входящего Гильома Пуатевинского с сотней рыцарей, который намеренно приехал без предупреждения. Что делать? Эбль понимает, что попал в дурацкое положение, но он поднимает на ноги всю челядь, как какой-нибудь Балдуин V поступал со своими оруженосцами, рыцарями и сержантами. Слуги обшаривают замок (бургаду Вентадорн) и тащат всю домашнюю птицу, какую только находят. По счастью, день праздничный, и ее в изобилии. Поэтому блистательный обед напоминает «свадьбу какого-нибудь князя». И в довершение демонстрации некий «крестьянин» виконта, даже без ведома последнего, прибывает на застолье в телеге. «Эй, — говорит он, — подойдите, молодые люди графа Пуатевинского, посмотрите все, как поставляют воск ко двору виконта Вентадорнского». Затем он открывает телегу, и из нее сыплются на землю «бесчисленные бруски чистейшего воска».
Граф Пуатевинский как игрок, умеющий признавать поражение, и как несомненный ценитель брусков возносит виконту хвалу за богатство, щедрость и находчивость. А последний вознаграждает «крестьянина» и его детей, даровав им поместье, а чуть позже красиво возвысив их: он «передал им рыцарский пояс»{785}. Их подвиг, правду сказать, похож на хорошую работу министериалов.
Однако не следует думать, что из сердец аквитанской знати ушло всякое соперничество в чести, не считая отдельных бравад, как утверждали надменные анжуйцы. Когда Ги де Ластур находился в Пуатье «в качестве заложника», то есть жил в городе на дому и бывал в обществе герцога вместе с другими знатными людьми, он услышал вызывающее заявление Пьера де Пьер-Буффьера[199]: «Аршамбо и Эбль, мои братья, завтра опустошат земли своего дяди Бернара, а вы не придете к нему на помощь!» Речь идет об очередном конфликте между племянниками и дядей, которому Ги де Ластур приходился вассалом. Ги, конечно, уязвленный, не моргнул глазом, но, вернувшись к домохозяину, прикинулся больным. Он «попросил говорить всем, кто станет его спрашивать, что он нездоров». Далее он покинул город, переодевшись оруженосцем, и без отдыха скакал до Ластура, где взял с собой рыцарей, привел их к Бернару и пресек грабительский набег племянников. Противники лишились добычи, бежали либо попали в плен. «После этого Ги де Ластур спешно вернулся в Пуатье», не поев, не поспав и ни с кем не встретившись, даже с подругой сердца, по которой томился страстью. И через несколько дней он в свою очередь посмеялся над насмешником Пьером, заметив, что захватил в бою даже принадлежавшего тому парадного коня. Пьер пожаловался герцогу Гильому, но последний высоко оценил рассказ об этой лихой выходке. «Он заявил, что Ги вовсе не следует порицать, он заслуживает похвал»{786}. Вот достойный сын героя штурма Марры, Гольфье Великого, и сам он погибнет во втором крестовом походе (1147–1149). Его кавалерийский рейд в Лимузен и рыцарское одобрение со стороны Гильома вновь погружают нас в атмосферу походов Эли Мэнского, происходивших незадолго до тысяча сотого года. Для эпизода, когда Эли отваживается пойти на мнимое пленение, чтобы в шутливой форме провести переговоры с защитниками башни{787}, этот эпизод представляет собой точный негатив, — а значит, аналог: мнимое освобождение с целью провести нелегкий бой, а потом вернуться, дабы насладиться победой и неприятным сюрпризом для обидчика.
