для прислуги, закупавшей провизию для господ (со стороны охотнорядских купцов это было наподобие взятки - угостить знакомого повара обедом). А был еще трактир, в который приходили совсем не затем, чтобы подкрепиться, называли его «Шумла».
Московский трактир.
Фрагмент картины худ. Б. Кустодиева, 1916
Порядочные люди порог трактира даже и не переступали. Публика в нем сидела специфическая - жулики да аферисты. За столами «Шумлы» проворачивали свои темные делишки те, кого сегодня принято называть «решальщики вопросов», кто мог за взятку дать ложные показания или, напротив, оговорить неповинную голову. И все, само собой, за соответствующее вознаграждение.
Как вспоминал старый актер Иван Горбунов, здесь ошивались дельцы, изгнанные из московских палат, судов и приказов - «всякие секретари - и губернские, и коллежские, и проворовавшиеся повытчики, бывшие комиссары, и архивариус, потерявший в пьяном виде вверенное ему на хранение какое-то важное дело, и заведомые лжесвидетели, и честные люди, но от пьянства лишившиеся образа и подобия божия. В этом трактире и ведалось ими, и оберегалось всякое московских людей воровство, и поклепы, и волокита. Здесь они писали “со слов просителя” просьбы, отзывы, делали консультации, бегали расписываться “за безграмотностью просителя”. И текла их жизнь, полная лишений, полная непробудного пьянства и угрызений совести, у кого она оставалась».
Начало новых времен задавило трактирную Москву. Все больше стало ресторанов, потчевавших своих гостей всякими там «оливье» и «консоме». Постепенно с самими трактирами исчезли и их завсегдатаи - седобородые купцы, часами гонявшие чаи с сахарком вприкуску да вприглядку. «Пришли новые люди на Москву, чужие люди, - писал Влас Дорошевич. - Ломать стали Москву. По-своему переиначивать начали нашу старуху. Участком запахло. Участком там, где пахло романтизмом...»
Трактирный бизнес Охотного ряда, как правило, дополнялся гостиничным. Но если обычно трактир содержится при гостинице, то здесь было наоборот. Все встало на свои места с появлением «Большой Московской гостиницы», выстроенной в 1878 году купцом 2-й гильдии Сергеем Сергеевичем Карзинкиным (1869-1918) на месте Московского трактира, напротив Воскресенских ворот. Владельцу ветхого здания Карновичу (из-за чего дом давно уже прозвали Карновичевской руиной) Карзинкин отвалил 600 тысяч рублей. Один из богатейших людей Москвы, Карзинкин слыл еще и большим гурманом, питая слабость к дорогим обедам и банкетам. Один из сидевших за столом поведал миру, что средний такой обед «обходился во много тысяч рублей, и вина подавались такие, что даже знатоки только щелкали языками да пальчики облизывали. Да и немудрено: сам он [Карзинкин] был в этом деле лучший знаток и даже имел особого экспедитора во Франции, который и выписывал по его заказу из Шампани и прочих винных французских центров этого товара свыше чем на 30 000 рублей в год».
Открытие новой гостиницы превратилось в общегородское празднество, целью которого было поразить всех и роскошью, и щедростью, и богатством новой московской достопримечательности. Под стать гостинице и ресторан, призванный затмить славу прежнего старого трактира с его молочными поросятами.
На торжество позвали и Петра Боборыкина, записавшего свои впечатления в 1882 году: «Эта глыба кирпича, еще не получившая штукатурки, высилась пестрой стеной, тяжелая, лишенная стиля, построенная для еды и попоек, бесконечного питья чаю, трескотни органа и для “нумерных” помещений с кроватями, занимающих верхний этаж. Над третьим этажом левой половины дома блестела синяя вывеска с аршинными буквами: “Ресторан”. Вот его-то и открывали. Залы - в два света, под белый мрамор, с темно-красными диванами. Уже отслужили молебен. Половые и мальчишки в туго выглаженных рубашках с малиновыми кушаками празднично суетились и справляли торжество открытия. На столах лежали только что отпечатанные карточки “горячих” и разных “новостей" - с огромными ценами. Из залы ряд комнат ведет от большой машины к другой - поменьше. Длинный коридор с кабинетами заканчивался отделением под свадьбы и вечеринки, с нишей для музыкантов. Чугунная лестница, устланная коврами, поднимается наверх в “нумера”, ожидавшие уже своей особой публики. Вешалки обширной швейцарской - со служителями в сибирках [47] и высоких сапогах -покрывались верхним платьем. Стоящий при входе малый то и дело дергал за ручки. Шел все больше купец. А потом стали подъезжать и господа... У всех лица сияли... Справлялось чисто московское торжество.
Площадь перед Воскресенскими воротами полна была дребезжания дрожек. Извозчики-лихачи выстроились в ряд, поближе к рельсам железно-конной дороги. Вагоны ползли вверх и вниз, грузно останавливаясь перед станцией, издали похожей на большой птичник. Из-за нее выставляется желтое здание старых присутственных мест, скучное и плотно сколоченное, навевающее память о “яме” и первобытных приказных. Лавчонки около Иверской идут в гору. Сноп зажженных свечей выделяется на солнечном свете в глубине часовни. На паперти в два ряда выстроились монахини с книжками. Поднимаются и опускаются головы отвешивающих земные поклоны. Томительно тащатся пролетки вверх под ворота. Две остроконечные башни с гербами пускают яркую ноту в этот хор впечатлений глаза, уха и обоняния. Минареты и крыши Исторического музея дают ощущение настоящего Востока. Справа решетка Александровского сада и стена Кремля с целой вереницей желтых, светло-бирюзовых, персиковых стен. А там, правее, огромный золотой шишак храма Спасителя. И пыль, пыль гуляет во всех направлениях, играя в солнечных лучах.
Гости все прибывают в новооткрытую залу. Селянки, расстегаи, ботвиньи чередуются на столах. Все блестит и ликует. Желудок растягивается. Все вместит в себя этот луженый котел: и русскую и французскую еду, и ерофеич и шатоикем. Машина загрохотала с каким-то остервенением. Захлебывается трактирный люд. Колокола зазвенели поверх разговоров, ходьбы, смеха, возгласов, сквернословия, поверх дыма папирос и чада котлет с горошком. Оглушительно трещит машина победный хор: “Славься, славься, святая Русь!”».
А вот архитектору Ивану Бондаренко этот «огромный дом безвкусной архитектуры» пришелся не по нутру. Он назвал «Большую московскую гостиницу» «центральным биржевым трактирным местом, с обширной клиентурой, преимущественно из крупных фабрикантов». Вероятно, что зодчий не был приверженцем популярного тогда русского стиля, в коем «Большую Московскую гостиницу» и отделал один из его главных апологетов - Иван Ропет. Тут было все, как проповедовал идеолог «русского стиля» Владимир Стасов: узоры с расшитых вручную полотенец, народные орнаменты и тому подобное. И хотя вместо трактира при гостинице открыли ресторан из десяти огромных отменно оформленных залов и множества отдельных кабинетов, здесь по-прежнему играла музыкальная машина, исполнявшая песню «Снеги белые» и гимн «Коль славен наш Господь в Сионе». Говорили, правда, что машина слишком была велика и
