советские люди поставили, например, такую поэтическую мизансцену, символизм которой американцы при всем знании местных реалий не смогли оценить по достоинству. Известный своим остроумием Радек обнаружил медвежонка, лежавшего на спине с бутылкой молока в лапах, и надел соску на бутылку с шампанским. Медвежонок сделал несколько глотков Cordon Rouge, прежде чем обнаружил подмену. Злокозненный Радек тем временем исчез, а случившийся поблизости маршал Егоров взял на руки плачущего мишку, чтобы его успокоить. Пока маршал качал медвежонка, того обильно вырвало на его орденоносный мундир. Тейер прибыл к месту происшествия. Полдюжины официантов суетились вокруг маршала, пытаясь очистить его мундир, а тот орал: «Передайте вашему послу, что советские генералы не привыкли, чтобы с ними обращались как с клоунами».
На фоне этих замечательных подробностей, достойных пера как сатирика, так и историографа, описание бала в посольстве у Елены Булгаковой выглядит довольно бедно. Что же касается Бала Сатаны в «Мастере и Маргарите», то он и вовсе кажется не имеющим отношения к американскому «Фестивалю весны», задуманному скорее в стиле «Великого Гэтсби» Фрэнсиса Скотта Фицджеральда.
Для москвичей, однако, роскошный бал, на котором жертвы развлекались вместе с палачами, причем почти всем гостям в считаные месяцы предстояло погибнуть на глазах у изумленных хозяев, имел другой смысл. Когда Булгаков писал эту сцену, он был, вероятно, одним из немногих уцелевших участников того приема, который американцы искренне считали «лучшим в Москве после Революции». И все же не снимающий очки Абадонна, а нагая и прекрасная Маргарита оказалась главной фигурой булгаковского Бала.
Стоит перечитать эту главу романа, чтобы убедиться в неожиданном для современного читателя факте: не политические намеки, не скорбь по погибшим и не желание мести доминируют в Великом Бале у Сатаны. Из присутствовавших там «королей, герцогов, кавалеров, самоубийц, отравительниц, висельников и сводниц, тюремщиков и шулеров, палачей, доносчиков, изменников, безумцев, сыщиков, растлителей» писатель показывает нам исключительно одну категорию, которую на менее поэтическом языке можно было бы описать как лиц, совершивших преступления на сексуальной почве. Некий Жак, отравивший королевскую любовницу, и «обратный случай» – любовник королевы, отравивший свою жену; русская помещица, любившая жечь горничной лицо шипцами для завивки, и неаполитанка, помогшая пятистам соотечественницам избавиться от надоевших им мужей; Фрида, изнасилованная хозяином и задушившая своего ребенка; хозяйка чем-то отличившегося публичного дома в Страсбурге и московская портниха, провертевшая две дырки в стене своей примерочной, причем дамы знали об этом все до одной; молодой человек, продавший свою любимую в публичный дом… Этот поток кончается Мессалиной, а после нее Маргарита перестает различать лица и грехи.
Эротическую заряженность медленного действия, в котором нагие и прекрасные грешницы являются на Великий Бал вместе со своими совратителями и насильниками, игнорировать невозможно (практически вся сцена была вырезана советскими цензорами 60-х при первой публикации романа). Маргарита, конечно, не первая ню в русской литературе; но она обнажена небывало публично и, что еще более необыкновенно, не чувствует вины. Более того, она такая не одна. «…Голые женские тела поднимались между фрачными мужчинами. На Маргариту наплывали их смуглые, и белые, и цвета кофейного зерна, и вовсе черные тела… С грудей брызгали светом бриллиантовые запонки…» Секс здесь не индивидуализирован; Булгакова, в отличие от Набокова, не интересует, каким особенным образом его герой пришел к своему греху. Бал Сатаны – это не психологическая эротика XX века, а скорее эротический эпос, статическая картина секса в его однообразном и непреодолимом могуществе. Сила вожделения не знает времени и пространства, ей подвластны все страны и все эпохи…
Но есть, кажется, исключение. Это как раз та страна и то время, которые посетил в этот раз Воланд. Хоть и мало политических преступников пришло в этот раз на Бал Сатаны, они зашли сюда с современной московской улицы. «Новенькие», как назвал их Коровьев, все являются политическими. Двое московских отравителей, представленных Коровьевым необычно туманно и, пожалуй, вяло, – первые и единственные из пришедших с того света, чей грех не является плодом любви. Возможно, современные исследователи правы, и в том, как представлял их Коровьев, есть намек на показания Ягоды о том, как он якобы отравил Ежова. Очевидный политический характер, однако, имеет порок только последнего гостя, «наушника и шпиона», барона Майгеля, кровью которого завершается Бал. Его прототипом был Борис Штейгер, которого, как мы знаем со слов Елены Булгаковой, супруга народного комиссара просвещения звала «нашим домашним ГПУ». Штейгер имел должность уполномоченного Коллегии Наркомпроса по внешним сношениям и неизменно сопровождал иностранных послов, в том числе Буллита, во МХАТ.
Похоже, что «новенькие» совершают зло политической природы в отличие от великих грешников прошлого, которые попадали в ад за свои любовные приключения. Значит ли это, что нравственность имела сексуальный характер для ушедших поколений, современников же будут судить по их политическим деяниям? Такая идея не имеет, насколько мы можем судить, корней в творчестве Михаила Булгакова; но она вполне могла исходить от Уильяма К. Буллита.
Мало что в описаниях реального фестиваля Весны, которые оставили Елена Булгакова и Чарльз Тейер, напоминает знаменитую главу из «Мастера и Маргариты». Сходятся лишь несколько любопытных подробностей. Шум крыльев, который несколько раз за вечер беспокоил Маргариту, находит объяснение в колоритной детали из воспоминаний Тейера: для украшения вечера было взято множество птиц из Московского зоопарка; во время бала они вылетели из своих клеток, разлетелись по всему зданию, и наутро их пришлось вылавливать всему персоналу во главе с самим послом. Можно добавить еще, что приключения советского пилота, которого в поисках цветов для бала американцы отправили сначала в Крым, потом на Кавказ и, наконец, в Хельсинки, слегка напоминают невероятное путешествие Лиходеева. И наконец, фрак дирижера, которым, по словам Елены Сергеевны, «М. А. пленился более всего», соотносят с «невиданным по длине фраком дивного покроя», который носил (правда, по другому случаю, в Варьете) Воланд.
С этим фраком, однако, связана некоторая несообразность: он отсутствовал в дневнике Елены Сергеевны Булгаковой, написанном по ходу событий, и был вписан ею, когда она редактировала дневник уже в начале 60-х годов. Булгаковеды рассказывают об этом так: «Когда Е. С. делала запись о бале у американского посла, она, естественно, не могла предположить, что Булгаков в романе „Мастер и Маргарита“ использует впечатления этого бала. Когда она работала над второй редакцией, это ей было хорошо известно, и она извлекала из памяти полузабытые штрихи, некогда не привлекшие ее внимания». Похоже, что доступная нам редакция дневников Елены Булгаковой в этой части – не столько свидетельство очевидца событий, сколько воспоминание мемуариста,
