Эта разнородность не была создана колониальными правительствами. Напротив, в некотором роде она просто есть результат того, что в странах «третьего мира» институт государства не развился. И все же в той мере, в какой имперские державы часто объединяли территории и народы, не имевшие друг с другом ничего общего (иногда просто проводя линию на карте с помощью линейки[823]), они внесли в это свой вклад. Так было с большей частью Африки в последние десятилетия XIX в. и на Ближнем Востоке после распада Оттоманской империи, когда при установлении границ абсолютно не принимались во внимание этнос и религия, а также давно сложившиеся социальные и экономические модели, такие как миграция. Установив свое правление, различные европейские колониальные администрации сознательно натравливали одну этническую группу на другую, как это делали англичане на Кипре (турки против греков), в Палестине (евреи против арабов), Индии (мусульмане против индусов) и Нигерии (хауса против всех остальных). Даже если это было не так, они часто способствовали возникновению новых контрастов, например между деревнями и развивающимися городами, между христианами и всеми прочими, между вестернизированным образованным классом и теми, кто придерживался своих традиций. Иногда различия в уровне экономического развития среди самих колоний приводили к огромному притоку чужеземцев. Например, ЮАР, которая и так уже была наводнена дешевой рабочей силой, привлекала и продолжает привлекать множество людей из соседних стран, таких как Ангола и Мозамбик[824]; то же самое касается некоторых (относительно) благополучных государств Западной Африки. И все это — даже без учета различных белых и индийских, а также — в большей части Юго-Восточной Азии — китайских меньшинств, которые иногда бывали значительными и часто доминировали в экономике даже при небольшой численности. К моменту достижения независимости то, каким образом новые государства должны были преодолевать эти трудности и эффективно функционировать, оставалось загадкой.
В действительности во многих странах эта загадка вскоре была разрешена. После того как энтузиазм первых лет поутих, оказалось, что многие, если не большинство населения, оставались привержены своим собственным институтам, а именно — разветвленной системе кровно-родственных отношений (поскольку самые главные вожди, остававшиеся с колониальных времен, систематически отстранялись от власти)[825]. В других случаях, покинув родину и устремившись в быстро растущие города, они оставались практически совсем без институтов. В любом случае, какими бы высокопарными ни были его претензии, и какими бы красочными ни были символы, которыми оно украшало себя, государство оставалось практически не имеющим никакого отношения к их жизни. На фоне почти всеобщей неграмотности зачастую сама идея абстрактного единства было непостижима — тем более, что представления о политической власти по-прежнему были тесно переплетены с традиционными понятиями о власти религиозных и магических авторитетов, которые были ближе к повседневной жизни, чем государственные бюрократы.
Сами бюрократические структуры в том виде, в котором они существовали, были насквозь коррумпированы[826]. Некоторые из служащих имели западное образование, и в результате они настолько были оторваны от остального народа, что общение между ними было затруднено, если не вообще невозможно. Другие воспринимали свое положение в первую очередь как средство выполнения своих обязательств перед родственниками — такое отношение не только не осуждалось, но и зачастую разделялось и активно поддерживалось всем обществом или, по крайней мере, теми его сегментами, которые извлекали из этого выгоду. Получавшийся в результате этого политический вакуум приводил к хронической нестабильности. Часто она усугублялась стремлением найти легкие способы ускорить развитие, такие как гигантомания в реализации инженерных проектов (дамб, электростанций, аэропортов и т. п.), создание социалистически или/и коммунистически ориентированной экономики, или и то, и другое одновременно. Иногда все это возлагало на жителей настолько тяжелое бремя, что они выпадали из системы рыночной экономики и возвращались к натуральному сельскому хозяйству на уровне выживания, как это происходило в отдельных регионах Африки. В других случаях это приводило к всплеску незаконной деятельности, такой как контрабанда наркотиков, которая приняла массовый характер в большей части Юго-Восточной Азии и в бывших республиках Советского Союза; и даже к пиратству, как в водах Западной Африки и Юго-Восточной Азии.
Так или иначе, попытки государства вовлечь все население или хотя бы его большую часть в относительно упорядоченную политическую жизнь часто заканчивались неудачей. Поэтому в последние десятилетия практически не было ни одного молодого государства в Азии или Африке, которое не пережило бы какой-нибудь переворот, революцию или жестокий междоусобный конфликт между противоборствующими этническими или религиозными группировками. Во многих странах произошел целый ряд таких конфликтов, в которых племя сражалось против племени, народ против народа, а также зачастую хорошо организованные и знакомые с современной техникой войска против менее организованного гражданского населения[827]. В Конго (Браззавиле), а также в Белизе, Гренаде и на Коморских островах власть правительства была настолько слаба, что его легко могла свергнуть горстка унтер-офицеров или наемников, а затем с той же легкостью его восстанавливал небольшой контингент иностранных войск, вызванный с этой целью. Другие страны попадали в руки безумцев, таких как Иди Амин в Уганде и «император» Бокасса в Центрально-Африканской республике. Эти и подобные им личности в других странах вызвали бы смех, если бы они не создали режимы террора и не погубили бы десятки, а иногда и сотни тысяч своих соотечественников. С другой стороны, в странах, где была сильна государственная власть, результаты порой были даже хуже: жертвы Мао Цзедуна и Пол Пота исчисляются миллионами.
На этих двух континентах, не считая вышеупомянутых истории успеха в Восточной и Юго-Восточной Азии, существуют лишь два исключения в печальной череде однопартийных, авторитарных, военных режимов и разнокалиберных диктаторов разных цветов кожи, национальности и политической окраски — это Индия и Израиль. Из этих двух государств достижения первого в поддержании почти непрерывной демократической традиции (за исключением периода «тоталитарного» правления в 1975–1977 гг.) особенно впечатляет, если принять во внимание его огромный размер, этническую неоднородность, религиозные различия и крайне низкий доход на душу населения. И все же в настоящее время Индия медленно превращается из единого государства в собрание полуавтономных штатов, тем самым проходя путь, противоположный тому, по которому в первой половине XIX в. прошли США. В таких штатах, как Бенгалия, Пенджаб и Кашмир, происходили и происходят этнические и религиозные волнения, и некоторые из них носят такой массовый характер, что если бы они происходили в стране, где проживает менее 900 млн жителей, их назвали бы гражданской войной[828].
Израиль также поддерживает демократические традиции в политике. Отчасти потому, что большинство первоначального населения составляли высокообразованные выходцы из Европы, отчасти же потому, что он получал и получает в больших количествах помощь из-за рубежа — ни одна страна за всю историю не получала такого объема помощи — Израиль достиг большего успеха в модернизации, чем любая другая развивающаяся страна, за исключением Сингапура. Однако, даже не считая жителей Западного берега реки Иордан и сектора Газа, которые составляют в общей сложности 2 млн человек, в стране присутствует арабское меньшинство, составляющее около 20 % пятимиллионного населения. Вопрос о политической лояльности этого меньшинства в критический момент, особенно ввиду возможного создания палестинского политического образования, отнюдь не однозначен. Так что в долгосрочной перспективе Святую Землю могут ожидать не мир и экономическая интеграция с соседними странами, как надеются некоторые политические лидеры Израиля[829], а к целой серии все более жестоких этнических и религиозных конфликтов.
По мере того как XX в. подходит к концу, большинство новых государств в Азии и Африке являют собой печальное зрелище. В лучшем случае они достигли некоторой стабильности под властью сильного лидера, как в Сирии, Иордане и Ливии, хотя такая стабильность, скорее всего, является временной и едва ли может скрыть глубинные религиозные, экономические и этнические конфликты, тлеющие под спудом. Другие государства раздираются войнами, порой исключительно кровавыми — Афганистан, Шри-Ланка, Сомали, Судан, Руанда, Либерия и многие другие. На территории Алжира, Египта, Турции, Ирака, Ирана, Пакистана, Шри-Ланки, Индонезии и Филиппин действуют партизанские и террористические группировки, деятельность которых достигла таких масштабов, что целые провинции вышли из-под контроля центрального правительства, и их удается сдерживать, если вообще удается, лишь массированным применением вооруженных сил. В других странах понятие «государство» все еще остается пустым звуком; так и не встав на ноги, оно просто прекратило функционировать, как это произошло в большей части Центральной и Западной Африки[830]. Ввиду этих проблем некоторые даже стали задаваться вопросом, насколько вообще целесообразна модель «одна нация, одно государство», и не могли бы сослужить этим странам лучшую службу другие политические структуры, отличные от тех, которые, в конце концов, были навязаны им извне[831]. Однако если не ограничиваться туманными фразами, конкретная форма этих структур еще никем не представлена. Тем временем многие из этих сообществ продолжают идти своим путем, обходя государство, игнорируя его или превращая в пустую оболочку.
