Были осуществлены преобразования по следующим трем основным направлениям: аграрные реформы, национализация крупной промышленности, введение планирования экономики. Характер и скорость реализации всех этих нововведений варьировались от страны к стране. Аграрная реформа наиболее широко проводилась в Венгрии и Польше, была осуществлена она и в Чехословакии, Югославии, Албании, Румынии, а также в ограниченном масштабе в Болгарии, где мелкая крестьянская собственность уже преобладала. Распределение земли было проведено на основе скорее политических, чем экономических соображений: маленькими участками земля была роздана множеству крестьянских семей, явно чтобы удовлетворить желание /290/ владеть землей как можно большего числа людей; возможность ведения на этих участках эффективного крепкого хозяйства во внимание не принималась[13]. В результате в Восточной Европе была уничтожена крупная земельная собственность и повсеместное распространение получило мелкое крестьянское хозяйство. Национализация промышленности и финансовых учреждений проводилась первопачально в странах, которые были союзниками СССР в войне, а в странах — бывших противниках значительно позже (за исключением Венгрии)[14]; она не затронула большое число мелких и средних частных предприятий и в то же время дала государству возможность контролировать экономическую жизнь. Что касается идеи планирования, то она была широко распространена среди экономистов Восточной Европы и «не только среди левых кругов»[15], что имело также определенные последствия: введение планирования вовсе не обязательно исходило прямо из Москвы, хотя сама эта идея развилась не без влияния опыта СССР на экономическую мысль послевоенной эпохи. В большей части стран исходным пунктом планирования были краткосрочные планы (на 2–3 года), направленные на восстановление народного хозяйства; исключение составляла только Югославия, где составлялись гораздо более амбициозные планы.
На всех этих реформах, особенно в первый период их реализации, лежал сильный отпечаток национальной специфики; они отражали также демократические и социалистические тенденции. Только небольшая часть той земли, которую распределяли между крестьянами в Чехословакии и Польше, была отобрана у крупных собственников; все остальные земельные угодья приходились на территории, отторгнутые у немцев (в одном случае в Судетах, в другом — в Пруссии и на западных землях Польши). В Югославии национализация была осуществлена в основном путем конфискации имущества бывших оккупантов и коллаборационистов. В Польше и Чехословакии этот процесс также начинался с аналогичных мероприятий. Он приобрел более широкие масштабы лишь позднее: в Польше это произошло прежде всего под влиянием объективно существовавшего положения вещей — большая часть предприятий была покинута или потеряна бывшими владельцами еще во время войны, будь то собственники-немцы или лица других национальностей; в Чехословакии экспроприация проводилась уже в ходе непосредственной острой борьбы за социалистическое преобразование общества[16]. Национальные или даже откровенно националистические акценты, явно антинемецкие, были характерны для политики новых правительств и часто составляли основные движущие мотивы их действий. Эти черты особенно ясно проявились в тех странах, которые пережили гитлеровское вторжение. «Польша навсегда вернулась на древние земли Пястов[i]», — заявлял польский политический деятель Гомулка в ответ /291/ на протесты в Германии и в Соединенных Штатах против новой границы по рекам Одер–Нейсе; он без колебаний вступал в спор по этому поводу также и с немецкими коммунистами[17].
Несмотря на общий для всех стран фактор советского влияния, в политической ситуации каждой из них сохранялись специфические особенности. Внутри национальных границ отдельных стран происходили резкие столкновения различных политических сил, что было характерной чертой переживаемого переходного периода; но и эта общая тенденция проявлялась далеко не одинаково. Различались прежде всего внешние формы этих столкновений. Они носили типично парламентарный характер в Чехословакии и Венгрии, где прошли законные выборы (коммунисты получили 38% голосов в первой стране и 17% голосов во второй). В Польше они вылились в настоящую гражданскую войну, в которой за первые два послевоенных года только среди сторонников правительства погибло 15 тыс. человек[18]. В Румынии и Болгарии борьба велась традиционными «балканскими» методами: в качестве основных рычагов управления государством без всяких предрассудков использовались не избирательные урны, а вооруженные силы, направляемые против политических противников. Уже эти резкие различия не позволяют рассматривать Восточную Европу как нечто однородное или тем более нечто совершенно отдельное от всего остального континента: между послевоенной Чехословакией и Францией было гораздо больше общего, чем между Чехословакией и Югославией или Болгарией.
Разумеется, нельзя пренебрегать такими общими для всей этой группы стран явлениями, как советская гегемония и проникновение. Коммунисты повсюду (даже в Финляндии) находились в составе правительств, занимая гам весьма влиятельные позиции, но, за исключением Югославии и Албании, они получили доступ к власти в составе широкой коалиции политических сил. Коммунисты во всех странах в период непосредственно после окончания войны имели наиболее конкретную и динамичную программу, способную получить самую широкую поддержку[19]. Даже там, где они явно находились в меньшинстве, как, например, в Польше, им удавалось играть роль движущей силы тех коллективных действий, которых оказалось достаточно для того, чтобы нейтрализовать, если не полностью подавить, враждебные политические силы[20]. Результаты были просто отличными. Преодолевая тысячи трудностей, восстановление экономики взяло хороший старт: инфляция была побеждена; заводы начали работать; уровень жизни приближался к довоенным стандартам, при этом обеспечивалась большая социальная справедливость. Один историк, относящийся весьма критически к общему направлению эволюции этих стран, характеризовал период первых послевоенных лет как время достойной всяческой похвалы «национальной работы», «общего возрождения, которое шло в направлении прогресса, указанном самой жизнью». Так же вспоминала всегда об этих годах и большая часть активных участников событий[21]. /292/
Споры о «народной демократии»
Преобразования, которые происходили на Востоке Европы, отличались от того, что было сделано в Советской России в результате революции. Даже экономика организована была на смешанной основе и представляла собой нечто совершенно невиданное (аналогии, которые проводятся с периодом нэпа в России, весьма поверхностны). Смущение и беспокойство испытывали не только сторонние наблюдатели; у самих творцов событий осознание новизны проводимого эксперимента вызывало сложные чувства. Все ведущие представители компартий — поляк Гомулка, чех Готвальд, венгр Ракоши, болгарин Димитров —говорили в своих выступлениях о «новом пути», «национальном пути» к социализму; время от времени указывалось, что это путь специфически польский, чехословацкий, венгерский и т. д. Те же самые выражения использовались коммунистами в Италии, Франции, Германии[22]. Говорилось о «другом пути», что в сложившихся обстоятельствах означало, и часто это ясно давали понять, выбор дороги, отличающейся от той, какой шел СССР. Димитров, лидер распущенного Интернационала, которого Сталин задержал в Москве более чем на год после освобождения Болгарии, провозгласил, что в новых исторических условиях более не нужна «диктатура пролетариата». Гомулка даже отрицал пригодность системы Советов как «формы осуществления власти»[23]. Эти утверждения не сопровождались анализом первоначального содержания этих понятий, какое они имели в ленинской терминологии и в первый период большевистской революции, в ходе которой они и родились. Имелась в виду не столько ревизия теоретических положений, сколько отказ или существенные коррективы конкретного исторического содержания этих понятий, какое они приобрели в условиях сталинского Советского Союза. Это было отражением тех новых черт, которые многие коммунистические партии приобрели в ходе антифашистской борьбы и которые находили выражение во многих формах. Но наряду с признаками нового в каждой из партий имелись проявления непонимания ситуации и скептицизма, склонность сводить все к тактическим маневрам; эти ограниченные толкования событий подвергались критике, с ними велась борьба[24].
В первый момент со стороны СССР не последовало открытых возражений. Сама синхронность отмеченных выступлений показывает, что их в большей или меньшей степени одобряли советские руководители и сам Сталин. В отдельных случаях — чехословацком, немецком, венгерском, — как выяснялось, были проведены специальные консультации с Москвой[25]. Даже советская печать поместила некоторые новаторские высказывания руководителей коммунистических партий Восточной Европы (например, выступление Димитрова). В отличие от Соединенных Штатов СССР сражался во второй мировой войне и вел борьбу в послевоенном мире не ради утверждения своих универсальных ценностей и концепций, но во имя более общих /293/ идеалов демократической идеологии, которые были едиными для всей антифашистской коалиции. Сталин лелеял мечту, которую, казалось, разделяли с ним последователи левых сил в Западной Европе, о том, что социализм утвердится и в тех странах, куда не дошли советские войска, пусть даже в форме, неизбежно отличной от советской; он выражал эту мысль в частной беседе с английскими лейбористами, успех которых на послевоенных выборах произвел на Сталина сильное впечатление[26]. Но у него были по этому поводу и большие сомнения, даже замешательство. В одном из разговоров с англичанином Ласки Сталин объяснял, что у него с Молотовым существуют по этому поводу расхождения — последний более пессимистически смотрит на перспективы развития событий в Западной Европе[27]. Приведенный рассказ интересен не столько как свидетельство возможных разногласий между двумя советскими ответственными деятелями (Молотов мог иметь свое мнение, но не был вправе реально противопоставить его мнению Сталина), сколько в качестве показателя того, что глубокая неуверенность существовала тогда в самых верхних эшелонах советского руководства, начиная с самого Сталина, в отношении перспектив социализма в Европе.
