источники и у тех и других были одни и те же; творчество, претворявшее чужеземные материалы в русские создания, было также совершенно одинаково в обоих случаях, следовательно, ясно, что как уцелевшие хорошие стороны, так и утраты были одного рода и качества. Для примера последних достаточно будет указать на сказку о Жар-Птице, в сравнении с её восточными предшественниками. В сказке Сомадевы мы видим царя, окружённого целым гаремом жён и любящего преимущественно одну из них, вместе с её сыном. Эта исключительная привязанность тотчас рождает зависть, ревность, ненависть к любимой жене и её сыну со стороны остальных царских жён и их сыновей. Из этого столько определённого, естественного и столько свойственного гаремам мотива развивается вся последующая повесть. Ненавидимый сын побеждает множество препятствий, совершает множество подвигов и возвращает счастье гонимой матери. В наших (и, вероятно, через их посредство происшедших западных) пересказах все эти эпические мотивы уже не существуют: всего только и есть налицо, что три сына царские, из которых двое старших, неизвестно за что ненавидят и преследуют младшего. Привязанность отца к младшему царевичу исчезла из рассказа, а вместе с тем и объяснительная причина ненависти старших братьев к младшему. В конце же сказки у нас исчезла и та психологическая черта, что сын, достигнув счастия и добыв себе красавицу-невесту, не желает наказания своих преступных братьев и умоляет отца помиловать их, что и делается но его желанию. Черта довольно общая восточным поэмам и песням: счастливый и торжествующий герой почти всегда великодушен и прощает врагам своим; так, например, кроме разных мест Сомадевы, укажем на тибетскую поэму "Дзанглун", где царевич Гедон (наш Садко) после открытия всех злобных дел брата своего Дигдона заставляет отца своего простить ему. Нашей сказке нет дела до всего подобного, потому что ей важны только внешние события, побеждение трудностей, достижение героем благополучной цели; и счастливый герой остаётся совершенно равнодушен к участию братьев, не делает ни малейшего усилия, чтоб остановить их казнь. С своей стороны, царь-отец никого их особенно не любит, он ко всем равнодушен. Но всё это стоит в прямой противоположности с восточными поэмами, песнями и сказками, где психологические мотивы всегда высказываются, и в полной мере. Точно те же самые результаты можно было бы подробно вывести и из прочих наших сказок. Один из первообразов сказки об Еруслане Лазаревиче — похождения Рустема в "Шах-Намэ"; точно так же один из первообразов песен об Илье-Муромце — также похождения Рустема в "Шах-Намэ". Но спрашивается; есть ли хоть какая-нибудь разница между тем, чего недостаёт Еруслану, или же чего недостаёт Илье Муромцу против Рустема? И там и здесь везде одинаково остались одни сырые факты, одни рассказы о том, что богатырь поехал, встретил такого-то противника, подрался с ним, поколотил его — вот и всё. Всё остальное, что составляет многочисленные и многообразные черты характеристики Рустема или других художественно развившихся и сложенных личностей одинаково исчезло и из Еруслана и из Ильи. То же самое надо сказать и про другие былины, если сравнить их, вместе со сказками, с восточными первообразами. Урезание всего самого существенного, самого интересного и важного происходило совершенно по одному и тому же закону, будто бы по одной и той же мерке, как для былин, так и для сказок.
В числе утрат наших былин, сравнительно с восточными оригиналами, нельзя не указать на утрату большей части описаний природы. Наши былины довольствуются одним лаконическим упоминанием о дне, ночи, вечере или утре и никогда не останавливаются на самых картинах дня, ночи, вечера или утра. При их стремлении рассказать только голый, сырой факт всякие поэтические подробности излишни, неуместны. Совсем другое дело в поэмах и песнях Востока. Мы уже не станем говорить о таких высокохудожественных созданиях, как Магабгарата, Рамаяна, или "Шах-Намэ", где на каждом шагу встречаются то картины местностей, городов, улиц, то описания солнечного восхода, вечера, ночи и т. д. Некоторые из них заключаются в приведённых нами выше довольно объёмистых отрывках из великих азиатских поэм. Но даже в песнях восточных народов и племён, считаемых у нас совершенно грубыми и неразвитыми, мы очень часто находим поэтические, хотя иногда и сжатые описания и картины. В песнях разных южносибирских народов тюркского племени редкая песня не содержит таких фраз и выражений, как: "Взошла жёлтая заря, поднялось сверкающее солнце, началось голубое утро, поднялось лучезарное солнце" и т. д. В киргизских песнях мы тоже читаем: "Сделалось темно, наступила ночь, потом опять стало светлеть, начал заниматься день, и, краснея багряным светом, поднялось солнце"; "краса реки — это зелень дерев; краса человека — это одежда и богатый скот". В песнях минусинских татар очень часто можно встретить такие картинные места, как например: "Тут богатырь Ала-Картага поскакал так шибко, что все земли качались, как вот качается люлька, — качались тоже и все моря, что лежали по дороге"; или: "качаясь, задрожала чёрная земля, стали ломаться деревья в лесу, пошёл вой и грохот в воздухе, и с рёвом поднялись волны морские и залили степь". Можно ли указать на что-нибудь подобное в наших былинах. Картинные и художественные подробности этого рода занимают здесь слишком мало места.
Исключением из сказанного нами является описание волнения природы при рождении Добрыни, но это место есть чистейшая переделка, как бы перевод с восточных оригиналов и никакого самостоятельного, национального значения не имеет. Это самое описание вошло потом и в разные другие былины, но ещё короче. Другие исключения указаны ниже.
Но едва ли не самая замечательная утрата наших былин, в сравнении с восточными их первообразами, состоит в том, что из былин, в числе разных других действующих лиц, выкинутых вон как что-то несущественное, совершенно исчез везде и народ. Во всех восточных поэмах и песнях народ обыкновенно играет видную роль; у нас — ровно никакой, о нём даже и помину нет. Разбирая былины о Добрыне, мы приводили отрывки из Гаривансы, и там (при описании подвигов Кришны и его брата Санкаршаны в царском театре) видно было, какую самостоятельную роль играл народ: он аплодирует молодым двум героям, он на их стороне и принимает живейшее участие в их подвигах, несмотря на то, что это приводит в ярость даря Кансу, желающего как-нибудь погубить Кришну, и т. д. Этот мотив народа, и притом народа до известной степени самостоятельного, свободного, совершенно исчез из наших рассказов о Добрыне. Точно то же самое случилось и со всеми другими местами наших былин, где народ должен
