был бы являться на сцену: его тут нигде нет, везде остались налицо только князь, его богатыри, его двор и — его враги, иноземные цари и чудовища, с которыми должны расправляться княжие богатыри. Нашим былинам совершенно достаточно, когда в их рамки вошли последние помянутые действующие лица: ведь, собственно, на них держатся завязка и развязка, сырые факты; частные же подробности действия, кроме симметричных и условно формальных, ведь мало интересуют былину! А между тем, не так было в первоначальных восточных первообразах: там интерес общего ничуть не требует уничтожения частностей, они везде существуют во всей художественной полноте своей, и относительно настоящего вопроса, чтоб убедительно показать, какую важную роль постоянно занимал здесь в восточных песнях народ, приведём несколько примеров из киргизских песен. Хан Кебук-Бай не хочет выдавать дочери своей за Саин-Батыря, тогда народ его, опасаясь мщения со стороны этого последнего, собирается и просит хана своего исполнить требование Саин-Батыря, грозясь в противном случае перекочевать от него к ногайскому (Саин-Батыреву) племени, — и Кебук-Бай покоряется своему народу. Так точно в одной сказке народ представляет своему повелителю, Айна-Хану, чтоб он выдал дочь свою за богатыря Хан-Шентая, и этот, не смотря на всё своё нежелание, выполняет требование. Желая узнать или найти что-нибудь, хан во всех вообще песнях собирает целый народ свой, объявляет ему свою надобность и обещает то дочь свою в замужество, то пол-именья, то милость свою тому, кто исполнит то, чего он желает. Народ присутствует на всех пирах, праздниках и похоронах, подаёт советы, выражает своё одобрение или неодобрение и даже иногда приходит в восторг: так, например, при свадьбе Саин-Батыря весь народ до того "радовался и волновался, что пыль поднималась до башен, все были в восхищении, глядя на красавца-юношу, всюду так и кишело молодыми людьми и девушками, и они громко шумели в своих разговорах". Нет и признака чего-нибудь подобного в наших былинах. Тут нет не только народа думающего, соображающего, занятого своими делами и выгодами, сколько-нибудь имеющего влияние на событие былины, но даже вовсе нет и народа на степени декорации и немого хора в фоне картины. О народе былины решительно вовсе молчат.
Одним словом, как в отношении состава, так и подробностей наши былины — довольно тощий и сильно кастрированный экстракт восточных поэм и песен, и притом точно такой же, как и наши сказки.
X
Мы не раз говорили в настоящем исследовании об однородности, однохарактерности и односоставности былин и сказок. Но есть между теми и другими также и некоторые очень существенные черты разницы. Они относятся до формы, приёмов и оборотов редакции.
Сказка заключает в себе много такого, что заставляет считать формы её гораздо более поздними, чем формы былины. Я в особенности разумею здесь ту мёртвую симметричность, ту механическую правильность, которые составляют одну из главных принадлежностей и неотъемлемых черт сказки. Сказка всегда наполнена беспрерывными повторениями таким образом, что когда вступил в рассказ тот или другой мотив, каждый читатель или слушатель, даже и не зная дальше сказки, может почти всегда безошибочно вперёд рассказать, что и как дальше будет. Первый сын сделал то-то или то-то в первый день или первую ночь; услыхав или прочитав это, смело можно вперёд говорить, что после этого пойдёт речь ещё о втором и третьем сыне, о второй и третьей ночи или дне. Первые два сына, первые два дня, первые две ночи, первые два похождения не будут иметь успеха, а непременно будет успех у третьего сына, третьего дня, третьей ночи и третьего похождения. Если богатырю пли герою рассказа представляются дороги, то так уже наперёд и надо знать, что все первые наверное будут приносить герою несчастье и лишь последняя будет счастлива; то же самое относится и до всех вообще похождений и подвигов: вплоть до самого последнего, с каждым из них всякий раз непременно выйдет что-нибудь да не так, но зато последний наверное удастся и окончание всякой сказки без малейшего сомнения всегда будет состоять в том, что герой её всё преодолел, всё победил, всего достиг и наконец воспользовался полным и совершенным счастьем. События сказки не что иное, как следующие одна за другою ступени возвышения героя всё к большему и большему счастью, пока наконец он достигает верха всякого довольства и благополучия.
Такой искусственной, условной систематичности решительно нет в древнейших восточных поэмах, песнях и сказках. Взгляните на Магабгарату, "Шах-Намэ", "Богдо-Гессер-Хана", "Дзанглуна", сборники: Панчатантру, Катха-Сарит-Сагару и Сидди-Кюр, наконец, на большинство народных азиатских песен, идущих из древности. Там течение событий совершенно неправильно и несимметрично, там никоим образом нельзя ни предвидеть, ни наперёд подсказать, что и как дальше будет. Рассказ заключает в себе самую естественную неправильность, события и лица чередуются там с тою случайностью, которая обыкновенно есть и в самой жизни. И притом чем древнее поэма, песня, сказка или легенда, тем этой случайности и неправильности более, тем невозможнее предвидеть наперёд исход событий и узнать: будет ли он счастливый или несчастный. Горестные и трагические события перемешаны здесь совершенно несимметрично с приятными и счастливыми и случаются то в начале, то в середине, то в конце рассказа. Эта неправильность, несимметричность, случайность в ходе событий может всегда служить верным мерилом древности того или другого рассказа. Киргизские сказки (ещё не изданные до сих пор, почти вполне замкнутые в мёртвые симметричные формы и заключающие поминутные повторения, по всему кажутся происхождения или, точнее сказать, склада гораздо более позднего, чем сказки Панчатантры, Катха-Сарит-Сагары или Сидди-Кюра. В киргизских сказках материал не новый, не самостоятельный, но тот же самый, что и в сказках индийских, монгольских и калмыцких, но форма другая, совершенно уже застылая в рамках условности; поэтому-то наши сказки всего удобнее и ближе сравнивать с этими поздними восточными формациями.
Былины наши по форме своей стоят на середине между древними рассказами Востока и нашими сказками или более новыми рассказами того же Востока. В них уже нет полной неправильности первых, но нет ещё полной и замёрзлой условности последних. Так, например, большинство событий в былинах о Добрыне, Иване Гостином сыне, о Потоке, Дунае, заключают в себе столько несимметричности и неправильности, сколько её не допускает сказка, но в то же время как в этих, так и в других былинах
