4. Российские политические элиты и народ
В настоящей главе разговор шел о противоборстве петербургского и московского кланов, определявшем содержание и градус политической борьбы вплоть до краха 1917 года. Вместе с тем не нужно забывать, что противостояние это происходило в элитах империи: дворянско-аристократическая и буржуазно-купеческая прослойки сошлись в жесткой схватке за реализацию своих экономических интересов. Заметим, что борьба не выходила за рамки традиционных буржуазных ценностей, которые ни одна из сторон не ставила под сомнение. Однако этими, несомненно острыми, проблемами далеко не исчерпывалась вся полнота процессов, протекавших в российском обществе, и прежде всего в его глубинах. Борьба отечественных элит за первенство разворачивалась на куда более масштабном и взрывоопасном социальном фоне, с диаметрально противоположными устремлениями правящих групп с их проблемами и основной массы русского народа. В последнее десятилетие существования царской России столкновение этих интересов происходит наиболее часто. Причем факты позволяют говорить об их предельной разобщенности, далеко превосходящей противоречия во властных элитах.
Оппозиционные группировки неизменно апеллировали к народным массам, во чье благо, по их уверениям, и велись ожесточенные баталии. Попытки привлечь крестьян и рабочих для полноты образа радетелей за счастье народное характеризуют весь политический спектр тех лет. С 1905 года, т.е. с возникновением политической публичности, в рядах как проправительственных, так и оппозиционных сил появляются представители трудовых низов. Однако, как мы увидим, их присутствие немного добавляло к имиджу лидеров. Во время обсуждения проблем, касавшихся не большой политики, а нужд простых людей, крестьяне, рекрутированные в состав тех или иных организаций, мгновенно забывали о своей партийной принадлежности и обрушивались на собственных лидеров, имевших иную точку зрения. Наиболее яркая иллюстрация к сказанному – дебаты в Государственной думе по поводу знаменитого указа от 9 ноября 1906 года о праве выхода из общины. Как известно, в нижней палате третьего созыва, в отличие от первых двух, крестьян насчитывалось немногим больше сорока человек. Больше половины из них входили в правые фракции, остальные числились у октябристов, умеренных групп и трудовиков[1510]. Однако не сложно заметить, что участие депутатов из народа в дискуссиях происходило совершенно вне контекста их партийной принадлежности; они единодушно выступали против указа, игнорируя общую позицию фракций и групп, куда официально входили. Стенограмма показывает, что крестьяне легко вступали в открытые конфликты с фракционным руководством, отстаивая свои взгляды на устройство жизни, весьма далекие от представлений правящих сословий. Так, законодательное принятие указа они расценили как разрушение крестьянской жизни, уничтожение ее коренных общинных основ. И это беспокоило их гораздо больше думских и правительственных раскладов вместе взятых. На предостережение о том, что в случае неутверждения указа дума может быть распущена, последовал ответ:
«Нас сюда послал народ не для того, чтобы думу беречь, а для того, чтобы облегчить жизнь исстрадавшемуся народу»[1511].
Очевидно, крестьянство в отличие от либерально настроенной интеллигенции не очень дорожило парламентским институтом.
Всех крестьянских ораторов, независимо от партийной принадлежности, объединяло стойкое неприятие частной собственности как основы хозяйственной среды. В ходе прений они как заклинание повторяли извечную для них истину: земля должна находиться во владении только того, кто на ней работает. Это раздражало помещичье дворянство, заполнившее думу. Лидер крайне правых Н.Е. Марков клялся в безграничной в любви к крестьянам, наставляя их при этом, что земля должна принадлежать тем, кто может извлечь из нее наибольшую пользу. Он отказывался понимать крестьянские требования о земле:
«Ведь и сапожник трудится над сапогами, значит, по этой теории справедливости сапоги должны принадлежать только сапожнику, а мы все должны ходить босыми»[1512].
В первых рядах защитников частной собственности оказалось и синодальное духовенство в лице епископа Митрофана. Этот архиерей из правого лагеря пропел дифирамбы частной собственности, не забывая чередовать их с анафемой общинным порядкам. Аргументируя свою позицию, он ссылался на благотворный опыт, который демонстрировали европейские державы, в свое время отказавшиеся от общины. Епископ воздал должное даже латышам из Остзейского края, вырвавшимся из тисков отсталости и по-новому наладившим свой быт[1513]. Столь трепетное отношение к западным экономическим образцам, проявленное православным архиереем, стало подлинным откровением для крестьянских депутатов.
«Я не знаю, – восклицал один из них, – с каких пор наше духовенство стало стоять за частную собственность; я не знаю, с каких пор у них изменилось учение»[1514].
После чего были приведены высказывания почитаемых отцов церкви – Иеронима, Амвросия, Василия Великого – о том, что собственность – плод воровства, совершенного если не теперешними владельцами, то их предками; а бедность – результат скопления имуществ в руках небольшой кучки людей. Вот эти взгляды святых отцов народу были близки и понятны, тогда как речи нынешнего служителя православия приводили в недоумение[1515].
Вообще само появление Указа от 9 ноября 1906 года дворяне и крестьяне трактовали совершенно по-разному. Официальная точка зрения выводила его из великих реформ начала 1860-х годов, рассматривая нынешние аграрные мероприятия как завершение освобождения крестьянства, начатого полвека назад Александром II. Такой идеологической преемственности, разумеется, придавалась подчеркнуто прогрессивная значимость. Только вот в народном сознании отмена крепостного права воспринималась совсем не так вдохновенно, как властями предержащими. С думской трибуны крестьянский взгляд на великое освобождение наиболее полно изложил архангельский крестьянин И.С. Томилов. Он предложил вспомнить, как обильно в дореформенный период Государственный банк субсидировал помещиков под земли, в результате чего образовалась огромная задолженность, по которой те были уже не в состоянии расплатиться. Из этого-то тупика и вывел 1861 год, когда правительство перевело долги дворян на трудовое крестьянство посредством выкупных платежей за нарезанные ему при освобождении нищенские наделы, которые стали «просто выброшенной обглоданной костью с барского стола, более ничего»[1516]. Несложно представить, какие чувства овладевали помещичьим большинством, вынужденным выслушивать подобные откровения в свой адрес.
Острые конфликты между крестьянскими депутатами и лидерами правых возникали постоянно, не только в ходе слушаний по указу 9 ноября 1906 года и, что называется, на ровном месте. Как, например, в октябре 1911 года, во время доклада в думе о голоде в ряде районов страны. Поводом послужили речи Н.Е. Маркова и В.М. Пуришкевича, назвавших причинами голода праздность и пьянство крестьян («если по девять месяцев в году бездельничать и пьянствовать, тогда будет и голод»). Реакция не заставила себя ждать. Ораторам напомнили, кто их кормит: если бы крестьяне пьянствовали большую часть года, то как бы Марков и Пуришкевич жили?! Причины же голода не в лени, а в том, что по двадцать тысяч десятин земли находится в одних руках[1517]. Затем другой представитель крестьянства из правой же фракции предложил установить предельную норму владения землей, а до подготовки соответствующего законопроекта запретить приобретение угодий тем, у кого уже имеется свыше тысячи десятин[1518]. Это предложение поставили на голосование, и оно, благодаря активности рабоче-крестьянских депутатов, было принято, что повергло в небывалый шок думские круги. Руководство палаты поспешило исправить возникшее недоразумение, устроив переголосование, по итогам которого это предложение было благополучно отклонено[1519]. Однако сам факт конфликта наглядно подтверждает: думская деятельность не исчерпывалась противоборством правых и левых, правительства и оппозиции. В его недрах просматривалось и еще одно, не менее острое и более масштабное, противостояние – между бедными и богатыми, правящими сословиями и народом. И хотя дума функционировала в соответствии с партийным принципом, эта проблема, остававшаяся пока на заднем плане, давала о себе знать в публичных дискуссиях, причем в исполнении не только штатных ораторов из социал-демократов[1520].
