Со сторонниками Дадли в основном было покончено. Герцога казнили вместе с двумя главными сподвижниками, а его сыновья и невестка Джейн сидели в Тауэре. Нортгемптон и Суффолк тоже провели некоторое время в тюрьме, по затем были отпущены, а маркиз Винчестер, Пембрук и десять других, подписавших «Порядок наследования», согласно которому Мария лишалась прав на престол, теперь заседали в королевском Совете. Решение Марии не только помиловать сторонников Дадли, но и дать большинству из них места в своем правительстве, многие не одобряли. А оказавшемуся на свободе Суффолку скоро предстояло себя еще проявить.
Что же касается еретиков и схизматиков, под которыми Ренар подразумевал всевозможных протестантов, то их противостояние росло. Мария начала возвращать католицизм осторожно и очень медленно, но большинство идейных противников старой веры с каждым днем становились все более и более крикливыми. Тон задавал Кранмер. Мария к мятежному архиепископу отнеслась весьма терпимо. Вместо того чтобы заточить его в тюрьму как государственного преступника, она ограничилась лишь домашним арестом. Однако Кранмер королевской милости не принял и в лоно святой римской церкви не вернулся. Он написал острый памфлет против мессы и спустя очень короткое время попал в Тауэр, присоединившись к бывшему Лондонскому епископу Ридли и пламенному протестантскому проповеднику Латимеру. Вызывающее поведение Кранмера прибавило храбрости его единоверцам, которые на все попытки Марии прийти с ними к какому-то пониманию ответили яростными нападками и грубыми оскорблениями. В конце октября был организован теологический диспут, где четыре ученых-протестанта вели дебаты с шестью католическими учеными-богословами. Встреча эта совпадала по времени с парламентским обсуждением альтернатив в религиозном законодательстве, но вместо того чтобы каким-то образом просветить законодателей, теологи чуть ли не передрались друг с другом. Аргументированная дискуссия уступила место «скандальным пререканиям», оставив у парламента и публики тяжелое впечатление. В день закрытия парламентской сессии неизвестные злоумышленники нашли дохлую собаку, выбрили ей голову на манер тонзуры священника и швырнули в окно зала аудиенций королевы.
Все свои надежды протестанты возлагали на последнего врага Марии (в списке Ренара) — ее сводную сестру Елизавету. Взаимную неприязнь Мария и Елизавета унаследовали от своих матерей. Несмотря на то что Мария предпринимала искренние попытки проявить к младшей сестре доброжелательность, между ними даже нейтралитета никогда не существовало. Кем, спрашивается, могла считать Елизавету Мария? Разумеется, бастардом, и только бастардом. В разговоре с Ренаром она однажды саркастически заметила, что Елизавета — это «отпрыск той, о чьей „доброй“ славе он, конечно, наслышан и которая получила по заслугам». По свидетельству Джейн Дормер, королева убежденно придерживалась версии, что Елизавета вообще дочь не Генриха VIII, а музыканта Марка Смитона. Мария любила повторять, что у нее «черты лица» Смитона и что с точки зрения морали она недалеко ушла от своей матери. В ранней молодости Елизавета скомпрометировала себя неосторожным флиртом с Томасом Сеймуром и с тех пор приобрела репутацию распутницы. Да что там, ведь трудно было ожидать, что дочь Анны Болейн вырастет добродетельной, и Марии нравилось перечислять «черты, которыми она напоминала свою мать», как важный довод в пользу того, что Елизавета не имеет никаких прав на престол. Ренар считал, что принцесса похожа на Анну Болейн в другом. «Она обладает, — писал он, — необыкновенной способностью очаровывать», то есть силой обаяния заманивать людей в капкан и подчинять своей воле. Он был уверен, что Елизавета вовсю использовала это качество, чтобы окрутить Кортни и, став его женой, через мать влиять на королеву.
Мария и Елизавета были далеки друг от друга как по возрасту — Марии было тридцать семь, Елизавете двадцать, — так и по родословной и темпераменту. Но самое главное, они исповедовали разную религию. Когда протестантские проповедники рассуждали о будущем, им нравилось повторять, что, мол, паписты «сейчас дорвались», но придет время и Елизавета нас всех от них избавит. В первые годы своего правления Мария настаивала, чтобы Елизавета посещала все католические церемонии, прекрасно сознавая, что подлинный переход к старой вере у нее вряд ли возможен. И все же, когда распространились настойчивые слухи о том, что Елизавета посещает мессу из притворства, Мария прямо спросила сестру, «твердо ли она верит в католические святыни и искренне ли соблюдает обряды?» В ответ Елизавета утверждала, что посещает мессу «по своему собственному свободному волеизъявлению и без страха, лицемерия или какой-либо задней мысли», добавив, что подумывает о том, чтобы сделать об этом официальное заявление. Мария с удовлетворением отмечала, как неуверенно держится сестра, как сбивчиво отвечает и трепещет, когда она с ней разговаривает, но Ренар был убежден, что Елизавета, во-первых, лжет, а во-вторых, замышляет заговор против королевы. Когда Елизавета в октябре покидала двор, Мария ее обняла и подарила дорогой соболий капор и две нитки прекрасных жемчужин, но Пэджет и Арундел перед отъездом строго предупредили принцессу, чтобы она, не дай Бог, не дала себя вовлечь в какой-нибудь заговор против королевы.
Любая возможная интрига с вовлечением Елизаветы в заговор должна была проходить с обязательным участием Антуана де Ноайля, посла «короля Франции и Шотландии», которого Ренар назвал третьим врагом Марии. Знатный французский аристократ, Ноайль имел в Лондоне большой штат осведомителей, которые компенсировали скромные дипломатические возможности посла. Его шпионы были повсюду: при королевском дворе, в домах советников Марии, среди купцов, джентльменов и людей простого звания, которые постоянно проживали в столице. Сюда входили француз — продавец книг, которого принимали в доме Ренара, слуга-фламандец Пэджета, один из слуг Кортни. Его лекарь-шотландец, по слухам, в свободное время увлекался изготовлением различных ядов. Среди профессиональных осведомителей, работу которых оплачивал Ноайль, были Этьен Кикле, уроженец Безансона, который служил у Ренара дворецким и подрабатывал тем, что продавал секреты империи французу, а также Жан де Фонтена, сюр де Бетервиль, который одно время торговал вином, был солдатом удачи, но основным занятием у него была торговля военными тайнами. Однажды он даже попал в тюрьму как двойной агент.
Как все послы, Ноайль сделал осведомителями также и своих слуг, и то, что не могли ему рассказать Кикле и Бетервиль, он часто узнавал от собственного повара и его сновавших по городу помощников, а также конюха-шотландца. Одно время своей осведомленностью с Ноайлем делился венецианский посол Соранцо, предоставляя в его распоряжение свой штат осведомителей. Он считал, что, помогая французу, сможет ослабить возросшее влияние Габсбургов. Однако одним из самых ценных кадров француза был человек, чьи политические устремления были направлены лишь на то, чтобы не допустить в Англии иностранного господства. Дворянин на службе у Суррея, сэр Джон Ли, был довольно близок к Рочестеру, Уолгрейву, Ингелфилду и четвертому члену фракции Гардинера — сэру Ричарду Саутвеллу. Через Ли Ноайль в декабре и январе мог проследить, как продвигаются переговоры о браке королевы, и сумел составить подробный план срыва этих переговоров, который он намеревался запустить в начале нового года.
Вероломство этих добровольных шпионов хода переговоров не то что не сорвало, но даже не замедлило. В конце года было разработано соглашение. Специальная статья указывала, что супруг-монарх не может иметь власти в стране, где правит супруга, и наоборот. Тем не менее в другой статье говорилось, что Филипп должен «содействовать своей царствующей супруге в деле правления», — туманная фраза, непонятно что означающая. Вряд ли в брачном договоре предполагалось, что он может оказывать какое-то заметное влияние на политику Марии. Филипп не имел права назначать испанцев на должности при дворе или в правительстве или отступать в какой-либо степени от «законов, привилегий и обычаев» английского королевства. Если Мария умрет бездетной, Филипп не будет иметь дальнейших связей с Англией. В том весьма маловероятном случае, если он умрет первым, ей придется удовлетвориться вдовьей частью наследства.
