Одна из наиболее интересных черт повествовательного искусства Тацита драматизм рассказа, проявляющийся и в общем построении его исторических трудов, и в разработке отдельных эпизодов. Первые 3 книги "Истории" образуют обширное драматическое полотно гражданской войны 69 г. В "Анналах" история Рима при Тиберии и сохранившиеся части о правлении Клавдия и Нерона развертываются как драма в ряде актов, где выдвинуты на первый план основные носители действия, с кульминационными пунктами и ретардациями. В эти пространные "драмы", охватывающие по нескольку книг, вплетен ряд малых "драм", драматически развертывающихся эпизодов. Для примера укажем из "Анналов" на конец Мессалины (книга XII), матереубийство, совершенное Нероном (книга XIV), заговор Пизона (книга XV). Сила Тацита не столько в пластичности изображения внешнего мира, сколько в патетических картинах человеческого поведения. Повествования о военных действиях менее всего удаются Тациту и часто принимают характер несколько однообразной схемы.
Мастерство описания ("экфрасы") очень ценилось в реторической школе. Тацит изощряется по-преимуществу в описаниях страшного. Такова картина бури на море, застигшей флот Германика (Анналы, I, 70). Охотно описываются пожары: пожар и разграбление Кремоны (История, III, 33), взятие и пожар Капитолия (там же, III, 71-73), пожар Рима при Нероне (Анналы, XV, 38). Политические процессы, происходившие в сенате по обвинениям в оскорблении величества, превращаются у Тацита в целые ансамбли с коллективом сената как фоном и противопоставлениями ряда действующих лиц. В картинах Тацита, как указывает русская исследовательница М. Н. Дювернуа13, "много ансамбля и мало деталей, счастливая группировка частей и смелые краски, сопоставление рядом самых резких противоположностей в мгновенно застывшем движении, - словом, вся картина Тацита - сплошное торжество сценического искусства. Его цель всегда - сильный эффект".
Традиции реторической историографии выработали изощренное искусство отступлений, экскурсов с целью дать отдых читателю, развлечь его разнообразным и непривычным материалом. Тацит помещает отступления почти в каждой книге, но редко уходит далеко в сторону от основной канвы своего повествования. В дошедших до нас частях исторических трудов Тацита есть только один значительный экскурс - историко-этнографического характера - об иудеях, в пятой книге "Истории". В прочих случаях автор ограничивается небольшими отступлениями. Он интересуется диковинными явлениями природы (Анналы, VI, 28), экзотическими культами (История, II, 3; IV, 83-84); однако гораздо охотнее Тацит обращается в своих экскурсах к римской старине, излагает свою концепцию римской истории, свои взгляды на задачи историка.
Речи персонажей исторического рассказа (ср. выше, стр. 213) принадлежали со времени Фукидида к арсеналу античной историографии. Блестящий оратор, Тацит, разумеется, широко пользуется этим приемом.
Речи входят в стилистическую ткань античного историографического произведения как органический составной элемент. Они должны составляться поэтому самим автором произведения. Античный историк менее всего стремится цитировать подлинные речи других лиц со свойственной авторам этих речей стилистической установкой. Поэтому Тацит не включает в свои произведения опубликованные речи других авторов, например Сенеки (Анналы, XV, 63). Только по отношению к неопубликованным речам, известным лишь по пересказам и архивным документам, Тацит считает возможным до известной степени использовать их текст в своей переработке. Примером этого может служить уже упоминавшаяся (стр. 231) речь императора Клавдия (Анналы, XI, 24). Речи иногда вводятся с целью охарактеризовать говорящего, но часто имеют иную функцию: они служат для выражения авторских мыслей. В качестве примера таких речей мы уже приводили речь Гальбы при усыновлении преемника (История, I, 15-16) и речь Цериала перед галлами о пользе римского владычества (История, IV, 73).
Художественная сила повествования Тацита в очень значительной мере основана на том морально-психологическом комментарии, которым все время сопровождается рассказ о действиях лиц или коллективов. Тацит стремится вникнуть в сокровенные мотивы человеческих поступков. Ему все время приходится прибегать к догадкам о том, в чем люди сами не признаются, глухо намекать на возможные причины их действий, высказывать о них предположения. Погружая изображаемое лицо в сферу таких догадок, Тацит создает сложные многоплановые образы.
Характер повествования порождает ряд типических ситуаций: проявления деспотизма, доносы, политические процессы, интриги, заговоры, военные возмущения. Люди живут в постоянной атмосфере страха. Другие душевные движения, о которых говорится у Тацита, чаще всего бывают продиктованы надеждой, ненавистью, завистью, гневом, стыдом. Положительные фигуры историка гораздо схематичнее отрицательных, и их достоинства выявляются часто лишь в момент готовности мужественно принять смерть (например, Сенека).
Персонаж характеризуется своим морально-психологическим обликом, в первую очередь добродетелями и пороками Этот отвлеченный анализ человеческих качеств был одним из достижений декламационного стиля римской литературы I в. н.э. (ср. трагедии Сенеки), и Тацит является одним из искуснейших мастеров этой декламационной характеристики. Историк не избегает даже прямых характеристик, особенно по отношению к второстепенным персонажам. Таков, например, портрет Антония Прима, одного из агентов Веспасиана (История, II, 86). Для основных действующих лиц он предпочитает метод косвенной характеристики, раскрытие морально-психологического облика людей в показе их поступков. Одним из любимых приемов служит здесь сопоставление характеров. Таковы пары - Отон и Вителлий, Веспасиан и Муциан, Тиберий и Германик.
Особенную сложность представляло для античного историка изображение тех деятелей, моральное лицо которых с течением времени менялось, и притом обычно в худшую сторону. Этот вопрос вставал с особенной силой по отношению к 2-м императорам - Тиберию и Нерону. Сложность изображения была связана с тем, что античность понимала человеческий характер статически. По выходе из детских лет человек обычно рассматривался как носитель неких постоянных качеств в их неизменном соотношении. Так строятся античные биографии, так подаются герои в художественной литературе. Однако статичность античного образа иногда вступала в конфликт с действительностью.
Рассмотрим, как разрешает Тацит стоявшую перед ним проблему изменения характера Тиберия. Здесь применены 2 приема. Один путь состоял в том, чтобы допустить возможность развития личности, хотя бы под влиянием окружающей среды. Раболепство перед властелином порождает у него развитие деспотических черт характера. Эту мысль Тацит вкладывает в уста престарелому сенатору Аррунцию, обвиненному в "нечестии" по отношению к императору (Анналы, VI, 48). Для себя Тацит предпочел другое решение проблемы, очень характерное для античной историографии. "Природа" Тиберия оставалась всю его жизнь неизменной. Те черты низости, жестокости, развращенности, которые характеризовали последние годы жизни этого императора, и составляют его истинную природу. Если они прежде не проявлялись, то это было только притворство, вызванное страхом. Перемены в поведении Тиберия представляют собой этапы выявления подлинных черт личности.
Ни одна часть исторического труда Тацита не вызывала в новое время стольких недоумений и упреков по адресу автора, как книги, посвященные Тиберию. Тацита обвиняли в том, что он, посулив читателю беспристрастное изложение, грубо нарушил свое обещание. Самые факты, о которых Тацит сообщает, могли бы создать гораздо более положительное представление о Тиберии как правителе, если бы автор не сопровождал их своим комментарием, разъясняя это как притворство и обман.
Однако изображение Тиберия у Тацита не продиктовано одной лишь злобной ненавистью. Историк ненавидит деспотизм. Это так. "Сенатская" позиция Тацита заставляла его акцентировать потрясающую картину террористической политики Тиберия по отношению к сенату. Искаженная оценка положительных моментов правления Тиберия явилась результатом неспособности античного историка преодолеть статическое понимание характера. Однажды став на ту точку зрения, что истинная "природа" Тиберия открыто проявилась лишь в последние годы его жизни, Тацит не мог не отнести все эти "положительные" моменты за счет искусного притворства и стал вскрывать его с беспощадной последовательностью. Все повествование о Тиберии, первые 6 книг "Анналов" с первой строчки до последней, пронизаны этой концепцией. В ней художественная сила Тацита. Объективно это было искажением действительности. Но "пристрастия" в этом не было. К тому же есть все основания думать, что портрет Тиберия в сенатской историографии, с концепцией "притворства", был установлен уже предшественниками Тацита. Понимание характера Тиберия у Диона Кассия и Светония мало чем отличается от тацитовского. Некоторые черты этого портрета автор "Анналов" даже смягчает (например, I, 76; IV, 10-11).
