Проблема мира для Октавиана нуждается в пояснении. Он получил власть в результате непрерывной череды консульств вслед за победой при Акции. К этой должности он добавил значительную военную поддержку даже после реформы армии, когда он отправил в отставку ветеранов. Такое приближение к военной диктатуре несло в себе опасность, его теперешнее положение слишком близко напоминало то, которое однажды занимал Цезарь. Через пятнадцать лет после его убийства у Октавиана не было никакого желания пережить собственные мартовские иды.
Он предпочел не предпринимать ничего, делая вид, что меняет все. В речи в сенате 13 января 27 г. до н. э. Октавиан объявил, что отказывается от всех полномочий, которые были предоставлены ему за победу над Антонием. В версии Диона Кассия эта речь сочетает цезарское своеволие, неприкрытое бахвальство, типичное для «Деяний божественного Августа», и некоторую степень смиренности и обаяния, с помощью которой Октавиан постоянно добивался консенсуса.
«Вы и римский народ своим благорасположением, любовью и доверием вознесли меня на вершину власти, и вот, чтобы ни у кого не оставалось мысли, что я насильственным путем удерживаю врученную мне единодержавную власть, я перед вашим лицом слагаю с себя все свои полномочия и возвращаюсь к частной жизни.
Конечно, мой добровольный отказ не может быть рассматриваем как желание бросить государство и вас на произвол судьбы, отдав вас под власть честолюбивых и порочных людей и столь же порочной черни.
Вам самим, почтенные и уважаемые люди, отныне я передаю управление государством. Я сделал для общественного блага все, что мог. Теперь я чувствую себя утомленным и нуждаюсь в глубоком покое. Мой дух, мои силы исчерпаны».[44]
Этот неожиданный поворот имел ожидаемый результат. Для Октавиана был создан титул «Август», его (совместное с Агриппой) консульство подтверждается на один год. Новоявленный Август, далеко не готовый отдать власть, получил в управление обширные заморские провинции: Галлию, Испанию, Сирию, Египет, Киликию и Кипр (а значит, и значительное число римских легионов). Он сочетал консульскую и проконсульскую власть. «Император, сын божественного Цезаря» предпочитал, чтобы к нему обращались «принцепс». Этот титул выдающиеся римляне имели еще до него, он означал правителя, не претендующего на царствование. Чтобы подчеркнуть величие своих достижений на службе Рима, он закрыл ворота храма Януса. Это был символический акт, указывающий на установление мира во всей Римской империи. На протяжении более двух веков, начиная с завершения Первой Пунической войны, ворота храма стояли открытыми. Для тех римлян, которых одолевали сомнения, этот акт служил оправданием для возложения на Августа особых почестей. Никакую ловкость рук нельзя скрыть полностью, но ради восстановления мира после долгих лет войны можно было вытерпеть пустословие и казуистику. В том же году Август отправился из Рима в Испанию.
Его возвращение после трехлетнего отсутствия откладывалось из-за болезни — затянувшейся интерлюдии, во время которой, вероятно, осознав, что смертен, он принялся писать подробнейшую автобиографию, растянувшуюся на тринадцать томов. Вернувшись в Рим, он снова заболел. Август передал свое кольцо с печаткой Агриппе. Чтобы снизить загруженность работой или в ответ на недовольство сената, он отметил второе выздоровление отказом от консульства впервые за десять лет. Поскольку это лишало его конституционной основы для сохранения власти в Риме, необходимо было внести изменения в договоренности 27 г. до н. э. С этой целью Август получил от сената титул великого империя и полноту исполнительной власти, превосходившую ту, которой обладали все остальные магистраты, проконсулы и трибуны. Титул наделил его верховной властью в Риме и за границей. Это были широкие полномочия, которые впоследствии будут характеризовать римский «трон». Усиленные личным авторитетом Августа и его влиянием на сенат (возросшим после пересмотра списка сената в 28 г. до н. э.), они обеспечили ему высокую степень независимости. Он совершенно справедливо мог утверждать: «После этого я превосходил всех своим авторитетом».[45] Только самые проницательные понимали, что Август осуществляет полномочия должности, не занимая ее и даже не выставляя свою кандидатуру на избрание, поэтому восстановление Республики, о котором он заявлял, было на самом деле ее фундаментальной трансформацией.
В 23 г. до н. э. поэт Проперций предавался воспоминаниям. «Знатность и ратная доблесть — немного в них проку, немного Выгоды в том, что родней цезарю Августу был, — говорит он. — Умер, несчастный, вступив на порог двадцатого года жизни. Сколь краток был круг тьмою объятого дня».[46]
Поэт имеет в виду Марцелла, племянника Августа, — одного из тех, кто сопровождал принцепса в триумфе в честь битвы при Акции. Его смерть была причиной особой скорби для Августа. Сенека утверждал, что у Марцелла «была определенная надежда стать императором»[47] — он был первым, кого выбрал бы Август в попытке увековечить политическую систему 23 г. до н. э. после своей смерти. Со временем эти попытки навлекли несчастье на Августа и его большую семью, они стали лейтмотивом создания этой истории двенадцати цезарей. Собственных сыновей имели только Клавдий, Вителлий и Веспасиан: Клавдий растратил по мелочам наследственное имущество сына из-за чрезмерной любви к жене, а правление Вителлия было слишком коротким, чтобы он мог назначить наследника. В отличие от них Веспасиана у власти сменил не один взрослый сын, а двое. В этом уникальном случае наличие наследников мужского пола предотвратило вызванную спекуляциями и борьбой за места дестабилизацию внутри императорской семьи и вне ее. В случае с императором Гальбой, как мы увидим, выбор «плохого» наследника стал основным фактором падения режима.
За два года до смерти Марцелл женился на своей двоюродной сестре, дочери Августа, Юлии. Став молодой вдовой, Юлия по настоянию отца вышла замуж за известного военного деятеля Марка Агриппу. Первый из пяти детей, сын Гай Цезарь, родился в 20 г. до н. э., через три года на свет появился Луций Цезарь. После рождения Луция, сообщает Дион Кассий, «Август немедленно усыновил его вместе с братом Гаем… Он не стал ждать, пока они достигнут зрелости, но сразу же назначил их своими преемниками во власти, чтобы заговорщики не замышляли против них зла».[48] Этот поступок явно противоречит заверениям в республиканизме, как и титул princeps juventutis, «глава юношества» или «вождь молодежи», которым Август наделил Гая. В данном случае это едва ли имело значение, так как Луций умер во 2 г. н. э., а Гай двумя годами позже. И ту, и другую смерть молва приписывала злонамерениям со стороны жены Августа, Ливии. Однако не приводится никаких объяснений, как Ливия могла отравить свои жертвы, находившиеся в разных концах империи. Двадцать шестого июля 4 г. н. э. Август совершил последнее усыновление — на сей раз старшего сына Ливии, своего пасынка Тиберия Клавдия Нерона. Этот выбор не был вызван любовью или привязанностью. В отличие от предшественников в замысле приемного отца достижения Тиберия позволяли думать, что он подходит на роль принцепса. Август смог добиться, чтобы его избраннику присвоили титул великого империя и полномочия трибуна, равные его собственным. В период неопределенности это было все, что он мог сделать, чтобы оставить управление созданной им государственной системой в руках члена своей семьи.
Август был лицемером. Марк Антоний это знал. Августа раздражало понимание политическим противником тех двойных стандартов, в которых он обвинял Антония, критикуя связь с Клеопатрой, в то время как сам спал со множеством замужних женщин Рима. Светоний утверждает: «Того, что он [Август] жил с чужими женами, не отрицают даже его друзья». Марк Антоний в качестве примера обманчивой натуры Августа выбрал случай, когда тот «жену одного консуляра на глазах у мужа увел с пира к себе в спальню, а потом привел обратно, растрепанную и красную до ушей». Как видим, то был акт прелюбодеяния, достойный самого Цезаря. О лицемерии свидетельствует и наказание, которое он потребовал для любимого вольноотпущенника, его он «заставил умереть, узнав, что тот соблазнял замужних женщин».
Тем не менее Антоний умер, а Август продолжал жить. Оба обладали талантом, харизмой, богатством. Оба были безжалостными, решительными, дальновидными людьми. Но именно Август в поздний период второго триумвирата в войне с соперниками нажил политический капитал в Риме. Среди его талантов была способность отвечать ожиданиям, которые предъявляются к внешним проявлениям, и это было руководящее правило его принципата, часть той политики, которая сочетает задабривание со своекорыстием. «Любовь ничтожна, коли есть ей мера», — говорит шекспировский Антоний Клеопатре с восхитительной беззаботностью. Август же никогда не был так беспечен. В повествовании Светония его внутренняя политика как принцепса включала восстановление «некоторых древних обрядов, пришедших в забвение, например, гадания о благе государства, должности фламинов Юпитера, Луперкалии, Терентинские игры, Праздник перепутий». Она сознательно охватывала архаичные элементы, «любовное послание» первого служителя Республики ее славному, но исчезнувшему прошлому. Он воссоздавал и ремонтировал храмы, принимал меры для возрождения древних культов. Он стремился возродить престиж жречества и вдохнуть новую жизнь в религиозные обряды, которые должны были совершаться с благоговением и почтением. Его изменения в Терентинских играх в 17 г. до н. э. включали жертвоприношение беременной свиньи Матери-земле — этот акт приписывается Вергилием легендарному основателю Рима Энею[49], — а также «Юбилейный гимн», написанный Горацием специально для этого случая. В начале июня в ясный и солнечный римский день двадцать семь юношей и двадцать семь девушек вознесли молитву в надежде на нравственное обновление: «Укрепи, о богиня, нашу юность и благослови декреты сената, вознаграждающие родительский долг и узы брака, и пусть новые римские законы принесут богатый урожай мальчиков и девочек».[50] Как молитва, эти слова были благочестивыми и уместными, а кроме того — пропагандистскими. Но надежда юношей и девушек была бесплодной и абсолютно бесперспективной, поскольку они хотели регулировать личную жизнь указами и постановлениями.
