Часть вторая
Тюрьма и суд
Мы направились в сторону Подолии, но я почти не помню подробностей нашего путешествия. В одной из деревень я отдала последнюю нелегальную листовку, после чего решила сама написать воззвание к крестьянам. Стефанович сделал три копии этого воззвания. Я поступила так, потому что во время разговоров с крестьянами те всегда говорили:
– Если бы вы записали эти слова и распространяли повсюду, от них бы была реальная польза, потому что тогда люди бы знали, что это не выдумки.
В те чудовищно невежественные времена, когда в деревнях не видели других бумаг, кроме приказов, изданных властями, вера крестьян в письменное слово была колоссальна, тем более что среди них не было никого, кто умел сколько-нибудь прилично писать.
Однажды в Златополе несдержанный темперамент Якова едва не довел нас до беды. Он остро ощущал страдания народа и при виде малейшей несправедливости выходил из себя и был готов броситься на защиту пострадавшего. В этот раз мы вошли в лавку на базаре и застали там женщину – та рыдала, очевидно, от отчаяния. Указывая на купца, она кричала: «Он украл у меня рубль! Я заплатила ему, а теперь он все отрицает! Как я пойду домой? Помогите, добрые люди, лавочник меня ограбил!»
У нее был такой жалостный вид, что я сильно испугалась. Яков бросился к лавочнику, потрясая кулаком. Зрелище было ужасное. И тот и другой обменивались злобными угрозами. Я вспомнила про наши фальшивые паспорта и про то, что может вмешаться полиция, и поэтому всунула рубль в ладонь женщине, взяла Стефановича за руку и вывела его из лавки. Мне не хотелось упрекать своего молодого спутника за его неосторожность. Совесть мучила меня за то, что я давлю в зародыше чистые, искренние порывы юной души, но в моем уме на первом плане всегда стояла мысль о долгой, постоянной работе ради наших невежественных, порабощенных братьев, заставлявшая меня избегать опасных осложнений в затруднительных ситуациях.
Мы шли оттуда молчаливые и опечаленные. Я заметила дряхлую старуху в шубе и чепце, у которой почти не было сил, чтобы двигаться. Очевидно, она была последним потомком какого-нибудь впавшего в нищету древнего и знатного рода. Я толкнула Якова локтем:
– Смотри, ну разве она не счастлива? Кто заподозрит ее в чем-нибудь противозаконном? Никому и в голову не придет спрашивать у нее паспорт.
Мы от всей души посмеялись над идеей, что эта жалкая личность может вызвать зависть у двух здоровых, сильных людей.
В середине сентября мы добрались до Тульчина – местечка, где декабристы проводили собрания своего Южного общества. Но о декабристах мы не думали: прошлому не было места в наших умах. Мы надеялись здесь познакомиться с кем-нибудь из храбрых повстанцев, которые наводили ужас на все власти Подолии своими набегами в разных частях области. Пока что поймать этих налетчиков никому не удавалось, и о них среди народа ходило много интересных легенд. Однако мы не сумели напасть на их след и решили провести немного времени в самом Тульчине или в его окрестностях, чтобы побольше разузнать об этих событиях.
Тульчин представлял собой местечко на землях богатого польского помещика. Его древний замок стоял на краю села, окруженный пришедшим в упадок парком. Неподалеку от парка находилась деревушка Варваска, где мы решили остановиться. Жили там только крестьяне. В Тульчине было множество мелких лавочников, полностью поглощенных своими денежными делами. Все свое внимание они уделяли жизни базара, куда в огромных количествах свозили продукты из окрестных деревень. Я решила воспользоваться базарными днями. Варваска находилась так близко от Тульчина, что попасть туда не было проблемой.
Мы вошли в один из домов и попросили дать нам комнату. Изучив наши паспорта, хозяин разрешил нам остаться. Обстановка в этом доме была не такой примитивной, как в наших прежних жилищах. В местечке было полно евреев, поляков и людей других национальностей. Здесь постоянно сменяли друг друга ремесленники, бродяги и контрабандисты. Кроме того, население жило в постоянном ожидании набегов последователей знаменитого Кармелюка.
Кармелюк был легендарным героем-разбойником, который оставался невидимкой при свете дня, грабил богатых и помогал бедным. Именно о нем говорили, что «ни одна тюрьма его не удержит» из-за его силы и проворства. Стефанович с восторгом слушал истории об этом герое и о том доверии, которое питали к нему бедные люди. Он представлял себе войны, которые вели запорожцы, и страстно желал возродить храбрую борьбу украинцев со всем, что мешает их миролюбивой жизни, полной красоты и поэзии.
Мои посещения рынка давали много материала для изучения условий местной жизни. Задумчивые, молчаливые малороссияне стояли около своих возов, нагруженных салом, свиньями и другим товаром. Они выглядели совершенно отчужденными от шумного, оживленного базара, как будто пришли сюда не для того, чтобы продать свой товар, а чтобы поразмыслить над важными проблемами. Они никогда не заговаривали первыми, а на вопросы давали короткие ответы. Покупателей было гораздо больше, чем продавцов, и они всегда куда-то спешили.
Помимо этих двух преобладающих типов, тут и там можно было видеть людей иного склада. Это были «люди без места» – они ничего не продавали и не покупали, а только бросали вокруг себя взгляды, как будто в ожидании чего-то. Их лица были усталыми, одежда – неопрятной, поведение – робким. Они стояли, прислонившись к стене, либо медленно бродили от одной телеги к другой. Все они были «безземельными людьми», за малым исключением – бывшие дворовые, покинувшие своих хозяев, иногда по собственной воле, иногда вынужденно. Не имея ни работы, ни дома, ни ремесла, эти люди бродили по всей России как парии, ища прибежища для своих голодных, утомленных тел. Они охотно вступали в разговор и, как только он касался их личных дел, были готовы говорить часами. С каждым базарным днем круг моих знакомств расширялся. В этом уголке России, где собралось столько людей, готовых на что угодно ради куска хлеба, можно было собрать обширный этнографический и экономический материал. Однако мои заботы и интересы влекли меня к Варваске, куда в основном и было обращено мое внимание.
Хозяин нашего дома заявил, что комната, которую он собирался нам дать, не готова, поскольку из-за сильных дождей пострадала одна стена, и ее следует починить. Пока же мы могли жить в хате. Она была разделена перегородкой на две части. Нам разрешили спать на скамьях в передней половине. Хозяин и хозяйка жили на другой половине. Детей у них не было.
Мой «племянник», сапожник, и его «тетя», красильщица, не зарабатывали никаких денег своим ремеслом, отчасти из-за своей неумелости, а отчасти из-за того, что время у них уходило на другие дела. Финансовые средства нашей организации были очень скудными. У тех из нас, кто уходил «в народ», денег было очень мало, хотя мы с удовольствием могли жить на хлебе с яблоками и салом.
Деньги у нас кончались, и поэтому Яков решил, что ему пора возвращаться в любимый Киев. Ему не терпелось узнать, что там происходит в наше отсутствие. У меня осталось только два рубля и несколько копеек, на которые приходилось жить, пока он не вернется. Хозяину сказали, что мой «племянник» отбыл по делам и вернется через несколько дней.
Я спала на лучшей скамье в «красном углу». Подушкой служил мой мешок. Я накрывалась своим пальто и погружалась в крепкий сон. Стефанович не забрал своих инструментов. Они лежали в мешке под скамьей, вместе с военными картами, рукописными прокламациями и сменой белья. Хозяева, настоящие крестьяне, в противоположность той наивности, с которой они относились к чужим письмам, никогда бы не позволили себе рыться в пожитках своих постояльцев. Письма они считали собственностью всех соседей и даже всей деревни. Прикоснуться же к чужим пожиткам или разглядывать их без разрешения владельца считалось крайней невежливостью; но когда кто-нибудь из нас садился написать письмо, хозяин и его гости собирались вокруг, внимательно следили и обменивались репликами:
– Какие маленькие буковки! Их почти и не видно!
– Наш писец в полицейском участке пишет так же быстро.
– Хорошо, брат, хорошо.
– Кому вы пишете? Вы оба умеете писать?
– Ну, теперь прочтите нам, что вы написали.
Я читала, но совсем не то, что написала. Отказываться было бы неразумно, но мои прокламации были слишком резкими, чтобы читать их среди людей, которых я почти не знала.
После отбытия Стефановича я продолжала ходить на базар. Однажды, когда я возвращалась домой ясным воскресным днем (кажется, было 27 сентября) с куском сала и несколькими яблоками, меня остановили. Из-за своего пальто и платка, завязанного «по-русски» под подбородком, я выделялась из толпы малороссиян. Идя по насыпи, которая соединяла Варваску с Тульчином, я услышала звук экипажа. Мимо меня проскакала пара лошадей; на облучке сидел кучер, а в экипаже находился местный становой.
