Фридрих бросает вызов: Дрезденский договор (1745) и мир с Марией-Терезией
Под давлением Австрии, а затем и Англии (не говоря уже о неустанном воздействии Бестужева) Елизавета пришла к выводу, что Пруссия нарушила Бреславский договор, что ее нападение на Фридриха-Августа следует квалифицировать как casus foederis. Посланник Марии-Терезии Розенберг сообщил Елизавете, что если Россия не примкнет к Варшавскому союзному акту, его, Розенберга, незамедлительно отзовут из Петербурга. Боясь, как бы ее двор не покинули одновременно австрийский, английский, голландский и датский послы (страхи, внушенные ей канцлером Бестужевым), императрица согласилась назначить при дворе совет, который должен был дать ответ на следующий вопрос: «Надлежит ли ныне королю прусскому, яко ближайшему и наисильнейшему соседу, долее в усиление приходить допускать или не сходственнее ли будет королю польскому, яко курфюрсту Саксонскому, по действительному настоящему с ним случаю союза помощь подать и каким образом?»{96}. Ответ напрашивался сам собой, однако в тот раз императрица так ни на что и не решилась. К решению ее подтолкнула очередная просьба Фридриха о помощи (прусский король ссылался при этом на договор 1740 года). 14 октября 1745 года императрица снова собрала свой совет («Конференцию»); она открыто обвинила Гогенцоллерна в том, что он напал на Саксонию по причине союза этой последней с Австрией. Будучи человеком бессовестным, сказала она, прусский король может однажды напасть и на Россию. Императрица приказала отправить войска в Курляндию и пригрозила, в случае если пруссаки не отступят во владения своего короля, оказать Фридриху-Августу военную помощь{97}.[33] Русское правительство решило резко изменить курс и отказаться от прежних связей, которые теперь могли его только компрометировать, именно потому, что Франция и Пруссия действовали несогласованно, вели двойную игру. Несмотря на предупреждения Мардефельда и Ле Шамбрье, Фридрих не принимал всерьез «старое московское пугало», которым стращали его прусские дипломаты; король был уверен, что «прикончит» Саксонию прежде, чем вести об этом дойдут до далекого Петербурга{98}. Победы прусской армии, утверждал Фридрих, убедительно доказывают возникновение в центре Европы новой военной державы; следовательно, именно он, король прусский, обязан защищать международное право, охранять добрососедские отношения между европейскими странами. Что заставляло Фридриха вести подобные речи — бестактность, лицемерие, простодушие? Как бы там ни было, философу из Сан-Суси все равно не удавалось разрубить тот гордиев узел, которым сделалась для него война за Австрийское наследство (наследство, о котором ни одна из воюющих сторон уже и не вспоминала).
Мария-Терезия и Фридрих-Август ставили «то на Россию, то на Францию»{99}, а те, со своей стороны, не принимали Пруссию всерьез. Стоило Версалю отречься от Фридриха, и австро-саксонские войска очень скоро отвоевали бы Силезию, а затем захватили бы и саму Пруссию{100}.[34] Загнанный в ловушку, но убежденный в непревзойденности своего стратегического гения, король-философ решил действовать в одиночку и стремительно. Победы при Гогенфридберге и Кессельсдорфе только укрепляли его в первоначальном намерении: он добьется всего, чего пожелает, если незамедлительно начнет мирные переговоры. Он был готов на любые уступки, кроме территориальных. Проявив свойственную ему практическую сметку, он в очередной раз сделал резкий поворот: Швеция уже приняла его сторону; выжидательная политика Людовика была ему на руку в том, что касалось Саксонии, но приводила Пруссию к изоляции внутри Германии. Поднявшись на вершину военной славы, Фридрих мог позволить себе без промедления заключить мир. Переговоры начались в Ганновере без ведома Франции. Георг II признал законным завоевание Фридрихом Силезии, Фридрих же взамен обязался вывести войска из Богемии и Саксонии. Если верить запискам Валори, французского посланника в Берлине, французский кабинет, зная о финансовых трудностях прусского короля, предложил ему 500 000 ливров, лишь бы он не отказывался от своих обязательств перед Францией. Ведь избавившись от прусской угрозы, Мария-Терезия смогла бы увеличить численность своих войск в Нидерландах и в Италии. Фридриха французское предложение оскорбило, он счел сумму смехотворной и объявил, что «отрекается от друзей столь бессильных и неблагодарных»{101}.[35] Французский дипломат, желая избежать скандала, в своем донесении сильно смягчил реакцию короля[36]. Умный посланник в очередной раз помешал двум монархам разорвать отношения между их державами. Тем не менее Дрезденский договор (декабрь 1745 года) закрепил за Бранденбургским домом захваченные Фридрихом силезские территории, Фридрих же в ответ признал германским императором герцога Тосканского, супруга Марии-Терезии.
Это разрушило все планы Франции. Благодаря своим победам в Богемии и Саксонии Фридрих в течение какого-то времени был для Людовика XV полезным союзником, однако он вновь — и уже не в первый раз — предал интересы коалиции. Он переметнулся на сторону королевы Венгерской, отныне супруги императора. Чрезмерная независимость прусского короля, перешедшая в нарушение всех договоренностей касательно судьбы империи, испортила всю игру д'Аржансону, чья дипломатия была направлена лично против Марии-Терезии и в меньшей степени против католической Австрии. Союзу с Версалем прусский король предпочел свой собственный мирный договор; он начал переговоры о всеобщем мире без ведома Бурбонов. Сначала обещание сохранять нейтралитет дали ему германские князья (добиться этого не составляло труда); затем Фридрих разработал план договоров об оборонительном союзе с Голландией и Англией. Французский король и его министры поняли, что Берлин сделал ставку на Англию, исконного врага Франции, преследовавшего Людовика и его маршалов не только на континенте, но и в колониях. Доверие к Фридриху было подорвано; в Версале решили свести отношения с ним к «соблюдению простых приличий» — исключительно для того, чтобы не доводить дело до дипломатического скандала. Несмотря на победы маршала Саксонского в Нидерландах, Версаль не мог обойтись без прусского короля, без его ума, без его завораживающего, непостижимого характера, в силу которого Фридрих был не только просвещенным монархом, но и тонким стратегом, мастером переговоров о мире (он блестяще провел их и в Бреслау, и в Дрездене). Несмотря на крайнюю щекотливость своего положения, Людовик решил выждать; в погоне за «ручательствами пустыми и бесполезными», полагал он, король-философ «готов променять славу на подтирки», а заключив в конце концов мир, вообще «впадет в спячку»{102}. Тем хуже для него. Французы предоставили прусскому королю действовать на свой страх и риск; русский вспомогательный корпус, о котором упоминал в донесениях Дальон, мог двинуться в центр Европы и приблизиться к не слишком надежно защищенным границам Бранденбурга. В этом случае, считали французы, Фридриху придется заниматься исключительно своими восточными делами, и он не станет ввязываться в сражения на севере или объединяться с Англией против Франции. Несмотря на эти утешительные прогнозы, Людовик и его министры чувствовали себя пойманными в ловушку: попытайся они сблизиться с австрийцами или саксонцами, это вызвало бы неодобрение Пруссии, которая в отместку тотчас попросила бы помощи у Георга II{103}. Французам приходилось по-прежнему обхаживать предателя Фридриха даже после того, как он перестал принимать участие в войне за Австрийское наследство.
На помощь «Священной Римской империи германской нации» приходят русские
Новый план Гогенцоллерна заключался в следующем: Францию от участия в европейских делах временно отстранить, Саксонию и Австрию нейтрализовать, а Георга II сделать посредником в мирных переговорах{104}. России, нации второго сорта, отводилась исключительно роль пугала. Однако несмотря ни на неучастие Пруссии в военных действиях, ни на новую политику прусского короля, война продолжалась. Английский король надеялся положить ей конец, увеличив давление на Францию. Невзирая на интересы своего племянника, Георг II сблизился с Россией. Мардефельд уже давно бил тревогу, он не мог не видеть оживления в лагере противника, не мог не замечать все учащающихся встреч между англичанами, австрийцами, голландцами и саксонцами. Прусский посланник по-прежнему полагал, что единственный надежный союзник для Пруссии — это Франция. Дипломат выбивался из сил, пытаясь образумить своего короля: «По моему несовершенному разумению, невозможно Вашему Величеству порвать с Францией»; морские державы «в явственном согласии» с дворами венским и дрезденским выказывают «крайнее свое к ней недоброжелательство»{105}. В лице Дальона Мардефельд имел надежную опору. Француз продолжал выставлять напоказ дружбу с прусским коллегой: добрые отношения двух дипломатов призваны были доказать сомневающимся, что и отношения Людовика с Фридрихом безоблачны, как прежде. Однако этому противоречил резкий поворот в политике д’Аржансона — охлаждение к Пруссии, о котором в Петербурге прекрасно знали. Русские политики терялись в догадках. В чем здесь дело: в том, что Людовик и Фридрих ведут двойную игру? Отдалились они друг от друга или по-прежнему единым фронтом противостоят морским державам и Австрии? Неожиданная развязка не заставила себя ждать; Елизавета и члены ее совета сочли, что России пора наконец вступить в войну, однако сделать это надлежит на западе, во Фландрии.
