Глава четвертая.
ПОЛИТИКА НАПОКАЗ (1746–1748)
Со времен Ливонской войны Ивана Грозного русский, или «московитский», солдат пользовался среди европейцев грозной славой: выносливый, сильный, неприхотливый, не страдающий излишней щепетильностью, он казался непобедимым. Западные монархи довольно скоро отдали себе отчет в существовании на краю Европы мощной и грозной державы, в распоряжении которой имеются неисчислимые полчища солдат — татар, калмыков, казаков, действующих с крайней жестокостью{115}. Победы, одержанные Петром Великим, утвердили в умах европейцев этот образ, влияние которого заметно, в частности, во всех сочинениях Фридриха II. В 1733 году Франция совершила ошибку и недооценила мощь России; в ходе войны за Польское наследство русские солдаты дошли до берегов Рейна. Победы русской армии в русско-турецкой войне 1735–1739 годов окончательно закрепили репутацию русских как превосходных воинов{116}. Стало ясно, что с ними нужно быть настороже, и Версаль принял это к сведению{117}.
Новое вмешательство России в дела Европы превратилось из теоретической возможности в реальную угрозу весной 1746 года; 22 мая 1746 года обе императрицы подписали союзный договор, в котором присутствовал пункт о взаимной помощи (предыдущий договор такого рода между Россией и Австрией подписали в 1726 году Екатерина I и Карл VI). Официально русский вспомогательный корпус был призван оказать помощь Саксонии и Англии, ведшим войну против Франции. Россия должна была держать наготове 30 000 вспомогательного войска, которому Австрия обязалась давать «порции и рации, а именно порции по фунту мяса на день, а хлеба или ржаной муки на месяц по шестьдесят фунтов […] считая все по весу голландскому»{118}. Договаривающиеся стороны обязались во все продолжение конфликта предоставлять на военные нужды по 300 000 фунтов в год. Русские войска получили право свободного прохода по территории Империи. В договоре, открыто направленном против Франции, имелись секретные статьи о взаимной помощи в случае нападения на одну из договаривающихся сторон Порты, Персии и Пруссии; в случае, если нападение последует со стороны Пруссии, Россия обязалась выставить вдвое больше войска (60 000 человек) как на суше, так и на море{119}. Нападение со стороны Пруссии было квалифицировано в договоре как casus foederis.
Людовик воспринял известие о договоре спокойно: он знал, что «орды варваров» дойдут до берегов Рейна не так уж скоро. Фридрих же, хотя официально договор затрагивал его страну в меньшей степени, чем Францию, с ужасом представлял себе, как русская армия разоряет его территорию, истребляет и без того поредевшее после пятилетней войны население. Даже в самом лучшем случае такой оборот дела сковал бы часть прусских войск, в худшем же он привел бы к новому конфликту. Чувствуя себя окруженным, пойманным в ловушку, Фридрих решил держаться полного нейтралитета и не соглашаться ни на какие союзы; когда Франция предложила ему вступить в коалицию со Швецией и с Данией, прусский король отвечал «с презрением и недоверчивостью, не удержавшись даже от шуток весьма дурного вкуса»{120}. Фридрих не хотел прогневить русских, ибо до сих пор не знал, по каким направлениям их войска будут двигаться на запад. Несмотря на Дрезденский договор, он опасался действий Марии-Терезии — и не напрасно; когда впоследствии стали известны тайные статьи русско-австрийского договора, выяснилось, что он был совершенно прав. Посредством договора с Россией Мария-Терезия стремилась нейтрализовать своего чересчур активного соседа, отрезать его от союзницы-Франции, а тем самым, к выгоде Лондона, ослабить эту последнюю. Такая политика произвела самое благоприятное действие на Фридриха-Августа (саксонского курфюрста и польского короля) и на Георга II (английского короля и ганноверского курфюрста), а равно и на нидерландский кабинет: 8 ноября 1847 года все они подписали Петербургскую конвенцию, которая окончательно лишила Фридриха II покоя. Он все сильнее боялся вторжения русской армии на территорию Германии. Если поначалу вступление русских войск казалось лишь теоретической угрозой, то благодаря подписанным договорам угроза эта приняла окончательный и совершенно официальный характер. Французы и пруссаки попали в ловушку, и их союз, своего рода брак по расчету, сделался необходимостью, условием выживания. Впрочем, разная удаленность от России грозила привести Берлин и Париж к новой ссоре.
В первое время французы посмеивались над излишней предусмотрительностью, чтобы не сказать трусостью, Фридриха{121}. Французский кабинет волновали другие заботы: можно ли будет в случае нападения противника на Францию рассчитывать на помощь прусского короля, которого «непредсказуемый» характер и «боязливый ум»{122} делали весьма ненадежным союзником? Вести из России укрепляли Людовика XV во мнении, что торопиться с решениями не стоит. Мардефельд и Дальон сходились в одном: Россия истощена неурожаями, двор разорен страстью Елизаветы к роскошеству. Императрица постоянно путешествует, переезжает из резиденции в резиденцию. Она тратит фантастические суммы на украшения и наряды, а фаворитов и царедворцев щедро одаряет безделушками, посудой и картинами; казна пуста. Финансовые проблемы оказали решающее влияние на изменение политического курса России. Именно перспектива получить за отправку в Европу вспомогательного корпуса огромную сумму (около 300 000 ливров в год из английской казны) побудила Елизавету отказаться от своих миролюбивых принципов и вступить в войну{123}.[39] А взятки и подарки, полученные ее министрами и придворными, довершили дело.
Разница в финансовом положении посольств
Французские дипломаты получали весьма солидное жалованье. Ла Шетарди, а затем и Дальон, имели 48 000 ливров в год на собственные нужды, а на все их дополнительные расходы выделялась отдельная, заранее определенная сумма[40]. Мардефельд не располагал и половиной подобного бюджета и вынужден был постоянно выпрашивать деньги у начальства; сумма, предназначавшаяся на его собственное устройство, тщательно отделялась от общей суммы жалованья. Фридрих предоставлял своему посланнику самостоятельно распоряжаться выделяемыми ему деньгами, но взамен посланник должен был предоставлять ему подробнейшие отчеты. До 1745 года при необходимости король выделял дипломату и дополнительные суммы. В год, когда Фридрих «обольщал» Елизавету, жизнь Мардефельда была вполне сносной: он получал больше 50 000 экю, которые ему рекомендовали тратить «осмотрительно»{124}. В 1744 году Фридрих отпустил на нужды своего посланника в России еще больше — целых 150 000 экю: мир в Германии стоил жертв{125}. Деньги предназначались на подарки русским министрам, и пускать их в ход нужно было с умом, «дабы не упустить тот критический момент, когда будет вам неотменно необходимо к средству сему прибегнуть»{126}. Так, суммы, предназначенные Бестужеву, следовало вручить ему только «в самом крайнем случае», а не тратить их понапрасну. Все эти наставления вынуждали Мардефельда распределять деньги с величайшими предосторожностями, пускать их в дело, лишь если другого выхода не оставалось. Между прочим, доброе согласие и сотрудничество Дальона и Мардефельда проявлялось и в финансовой сфере; насколько их правительства не умели действовать в унисон и распределять обязанности между собой, настолько блестяще владели этим искусством их представители. Оба посланника руководствовались общей стратегией; они, если можно так выразиться, систематически «бомбардировали» приближенных императрицы ливрами и экю. Впрочем, прусский министр, зная прижимистость своего государя, зачастую довольствовался тем, что вдохновлял на подарки своего французского коллегу, сам же старался тратить деньги как можно более экономно[41]. Стратегия у обоих дипломатов была одинаковая, а практический, или, точнее сказать, психологический подход — разный. Мардефельд предпочитал дарить подарки друзьям и союзникам (это обходилось дешевле), а с заклятыми врагами Пруссии, канцлером и его кланом, не иметь дела вовсе. Дальон посмеивался над этой «личной склонностью и странным убеждением», которое оставляло ему самому большой простор для маневров. Хотя Морепа и рекомендовал ему вести себя более сдержанно, французский посланник продолжал обхаживать Бестужева; купить расположение канцлера было особенно важно, ведь вице-канцлер Воронцов и без того принадлежал к числу друзей Пруссии{127}. Тут настал второй силезский кризис, к которому в Петербурге отнеслись резко отрицательно. Чем сильнее возрастало напряжение в прусско-русских отношениях, тем меньше денег выделял Фридрих своему посланнику в Петербурге, и этой скупостью приводил его в отчаяние. Впрочем, у прусского дипломата оставался последний козырь: деньги для Дальона шли из Парижа в Петербург через Берлин (то был единственный надежный путь), что давало Мардефельду возможность частично контролировать траты французского коллеги. Так, он подсказал Дальону, чтобы тот посулил канцлеру Бестужеву и вице-канцеру Воронцову по 50 000 рублей в случае, если они отговорят императрицу от подписания Варшавского союзного акта{128}.[42] В роковом 1745 году, когда впервые всерьез встал вопрос о предоставлении Россией вспомогательного корпуса, француз увеличил ставки и пытался «исподволь, ни в коем случае не подавая виду, привести в действие пружины, могущие ежели не способствовать союзу нашему с Россией, то хотя бы помешать вступлению русских войск в войну, способы же к этому были мне указаны и предписаны с самых разных сторон»{129}.[43] Способ этот — сугубо финансовый — был превосходен, однако с несравненно большей эффективностью им пользовались английские и австрийские дипломаты, которые ради того, чтобы склонить Елизавету к вступлению в войну, были готовы потратить целые состояния{130}. Не случайно австрийский посланник. Розенберг признавался, что никогда ему не платили так щедро, как в эти годы!{131}
