Осмотрев выставку после скандала вокруг Петра, когда ваятелю не оставляли права называться художником, клеймили за подражание "французской школе", он сочинил отчет. В сущности, это, на мой взгляд, краткая монография, написанная ярко, в отличие от правильных и скучных, которые предваряют репродукции альбомов "Зураб Церетели". За словами, что удачливого скульптора наконец-то можно похвалить как живописца, следует такое признание:
"У него такая живопись, про которую довольно трудно написать, что она плохая. Я скажу сейчас страшную вещь, после которой коллеги-критики перестанут со мной здороваться. У Церетели есть чувство цвета и композиции. Для русского художника он поразительно образован. Его вещи глубоко профессиональны — в том смысле, в каком сформировался профессионализм художников ХХ века. То есть в смысле внутреннего, переходящего на уровень автоматизма руки знания традиции Ван Гонга, Сезанна, Пикассо, Матисса, Шагала.
Это страстная живопись. Он искренне восхищен цветом, краской, пластикой, У него довольно неожиданные для любимого художника власти образы. Его главный герой — человек-глыба, воздвигающаяся в резком цветовом контрасте с окружающим ее фоном, конфликте, в котором начинает плавиться фактура и героя, и фона. Это известная в ХХ веке мутация романтического героя, что-то вроде Хемингуэя, Фолкнера, Маркеса (возможно, в варианте Отара Чиладзе). Он работает с этим образом превосходно, объединяя необходимую для него понятную суровость с грузинской патриархальной лиричностью".
Так не могут писать в институте теории и истории изобразительных искусств Российской академии художеств. Ни по форме, ни по содержанию. Прошлое не дает свободы. В 1975 году под эгидой этих двух учреждений вышла книга "О модернизме", которая заканчивалась словами:
"Истинный расцвет искусства в буржуазных странах возможен при условии разрыва с авангардизмом. Выход из лабиринтов модернизма для художников буржуазного общества один — обращение к реализму, к искусству высоких гуманистических идеалов. Всякий иной путь означает тупик".
В то самое время Церетели чувствовал себя комфортно в «тупике», выступал как явный модернист, заполняя поверхность стен авангардной мозаикой, абстрактными картинами. И писал все, что хотел, не оглядываясь на социалистический реализм, усвоив уроки "французской школы", множил картины, далекие от " высоких гуманистических идеалов", то есть коммунизма.
И тогда же многие советские художники, обязанные "французской школе", технике письма, открытой в Париже, за исключением закоренелых пейзажистов, писали "тематические картины" во славу партии и советской власти.
"Эта система советского двоемирия (внутри парижская школа, снаружи памятники космонавтики) была основана на том, что один мир никогда не пересекался с другим. Гениальность Церетели заключается в том, что он ухитрился поставить одно на службу другому уже в постсоветском пространстве".
Стоп! Слово — гениальность — соотнеся с именем Церетели, написал не я, пообещав читателям избегать высоких слов. "Одно на службу другому" поставил он задолго до появления "постсоветского пространства". Внутри и снаружи "парижская школа" видна не только на холстах, но и на всех монументальных произведениях времен СССР, начиная с духана в Чиатуре. "Парижская школа" служит ему и в живописи, и в ваянии.
Колумб водит хоровод в саду ЮНЕСКО вместе с фигурами гениев "парижской школы". Разве выпадает он из круга признанных миром исполнителей? Там Колумб стоит в яйце, на пьедестале, сплетенном из парусов каравелл. В увеличенном варианте монумент возвышается в Севилье. Это ли не самая современная пластика, не модернизм? Литеры русские и грузинские, сплетенные в столп, это что — реализм? Андрей Вознесенский по их адресу высказался очень точно, и я хочу напомнить в конце книги его слова: "Какая это конструктивная энергетика! Я понял, это, пожалуй, самое сильное сооружение в Москве. Поразительно, что этот памятник языку мы видим не в галерее Гельмана, не в грезах Мельникова. Он осуществлен был при тоталитаризме. Кто он — представитель культуры -2?Классик? Постмодернист?"
После выставки в Новом Манеже побывал искусствовед на выставке пейзажей известного художника, писавшего парадные портреты вождей. Посмотрел пейзажи и удивляется, почему именно ему выпала честь писать с натуры первых лиц великого государства. И вот к какому выводу приходит:
— Почему Налбандян вдруг стал самым главным непонятно. Причем он и по темпераменту серенький. В какой-то момент думаешь, что он может быть, был вроде Церетели, такой обаятельный армянин, который своей энергетикой восполнял недостатки пластических дарований. Но нет. У Церетели не только паркет под ногами горит, но и в живописи все горит самым темпераментным образом…
Что касается Петра, скажу: нашлись ныне критики, которые определили ему достойное место в искусстве. Пока что их мнение не победило окончательно в общественном сознании, но время поставит все на свое место. А я приведу слова критиков, чтобы они не затерялись в периодике, где впервые появились:
"Петр — несомненно, является выдающимся образцом арт-дизайна. Он сомасштабен по принципу художественного контраста окружающей застройке. Он силуэтен, что очень важно для памятника. Он символичен, а это главная особенность истинного монументализма. Он пространственен, подчиняя себе окружающую среду. Так написал доктор искусствоведения Никита Воронов в грузинском журнале пять лет назад. В московском журнале — ему слова не дали.
Истинна оценка другого московского искусствоведа Александра Сидорова: "Петр — это многосложный ансамбль, включающий наряду с фигурой царя водные феерии, цветовую подсветку, различные мобили, ажурные инженерные конструкции, многое другое, что переводит трехмерное бытие монумента в пространство бесконечных измерений. Можно сказать, что Петр нашел в лице Церетели конгениального потомка, который создал новый невиданный образ и круто изменил неспешный ход иконографии великого реформатора".
* * *
Что пишут и говорят о монументах и картинах Зураба мастера культуры, не раз собиравшиеся за его столом? Многих из них он изваял. В галерее искусств они все в одном зале в бронзе — Андрей Вознесенский, Андрей Дементьев, Георгий Данелия, Владимир Высоцкий… Последний — ничего не успел сочинить о друге, погиб до сооружения столпа из литер. Стихи Андрея Вознесенского о "памятнике языку" я приводил. Но что сказал поэт о Петре? Ничего. Быть такого не может! Ведь он же боролся с теми, кто пытался демонтировать монумент! Да боролся, помог устоять на земле, обещал посмотреть, когда закончат работу, тогда дать оценку. А когда развернулась борьба с "современными художниками", своего мнения о Петре, "Трагедии народов" не высказал, сослался на других. Надеюсь, скажет.
Другой давний друг не скрывает отношения к живописи:
— Я люблю его работы, — признается Георгий Данелия, — У меня дома висит его "Святой Георгий". Пытаться сегодня определить его место в живописи Грузии, России, да и в мировой живописи — бесполезно. Место это, как правило, определяется потом, во времени.
Так считает и сам художник, который, по словам поэта, " у времени в плену". Современники творят легенды, не особенно заботясь об истине.
* * *
Хочу под занавес помянуть несколько устойчивых мифов, дополняющих образ нашего героя. Быть может, они помогут в будущем дописать мною недорисованный портрет.
Миф о «миллионе»
У него два варианта. По первому, якобы миллион рублей запросил Зураб за мозаику фасада Дома политпросвещения в Тбилиси. По тем временам, астрономическую сумму, если учесть, что килограмм черного хлеба стоил десять копеек, бутылка молока — 30 копеек на всей территории СССР, а значит, и в Грузии. Вот он:
"Эдуард Шеварднадзе долго раздумывал, но в конце концов согласился. Других желающих выполнить заказ не нашлось, так как изготовление смальты в Грузии контролировалось Церетели". Не таким всемогущим был первый секретарь ЦК республики, чтобы платить миллион за смальту, цветное стекло, которое в подобной ситуации можно было спокойно заказать в Гусь-Хрустальном. Оттуда, кстати сказать, поступает в Москву смальта для мозаик, которыми украшен двор мастерской.
По второму варианту миллион рублей фигурирует в мифе об… арабской мебели.
"Когда в Грузию привезли безумно дорогой мебельный гарнитур, кому его продать решали на бюро ЦК республиканской компартии. В конце концов Шеварднадзе резюмировал:
— У нас есть только один человек, который в состоянии купить такой гарнитур за миллион рублей.
— Мне эта мебель сто лет не нужна, — сказал Церетели. — Но раз ЦК решил, я куплю.
Эдуард Амвросиевич, бывая не раз в доме друга, видел, какая замечательная мебель заполняет залы и комнаты Зураба Константиновича. И знал, что никакой "арабской мебели" тому не нужно. Не покупал ее дизайнер, хорошо ведающий что почем, какой мебелью стоит заполнять жизненное пространство.
