«Несмотря на свою блестящую способность обучаться любому искусству, — писал Фортис, — морлахи имеют самые несовершенные представления о земледелии и весьма неумелы в разведении скота». Рассуждая об их экономической отсталости, он, однако, был глубоко убежден, что они исключительно способны к обучению, а значит — и к улучшению и развитию. «Они питают исключительное почтение к старинным обычаям, — писал он, — и до сих пор почти ничего не делалось для того, чтобы рассеять их предубеждения или научить их лучшим способам». Здесь Фортис расходится с Руссо, не считая ценными «старинные обычаи» сами по себе. В сущности, Руссо писал о Польше как раз в то самое время, когда Фортис путешествовал по Далмации. «Их плуги и другие сельскохозяйственные орудия имеют самую грубую конструкцию», — замечал Фортис о морлахах; более того, «портновское искусство ограничено древними и неизменными образцами». Предвосхищая вопросы современных фольклористов, Фортис отмечает, что «женщины у морлахов искусны в вышивке и вязании». Что до переработки молока, производства сыров и масла, то их можно признать «вполне сносными, если бы только они совершались в большей чистоте»[823].
Как человек эпохи Просвещения, Фортис посвящает специальный раздел «суевериям морлахов», описывая их веру в вампиров и ведьм с просвещенной ироничностью:
Женщины, естественно, в сто раз более боязливы и впечатлительны, чем мужчины; некоторые из них часто слышат, как их называют ведьмами, и сами в это верят. Старые ведьмы знают много заклинаний; одно из самых обычных заключается в перенесении молока от чужих коров к своим собственным. Но они могут совершать и более любопытные подвиги; я знаю молодого человека, у которого, пока он спал, две ведьмы вынули сердце, чтобы поджарить его и съесть[824].
Встречая такую снисходительность, трудно даже представить, что Западная Европа совсем недавно и с большим трудом оправилась от собственной истерии вокруг ведьм, самой длительной в истории, широко распространенной и очень кровавой, причем вера в ведьм процветала на всех социальных и культурных уровнях. Фортису, однако, кажется вполне очевидным, что в Восточной Европе подобные верования совершенно уместны. Интересно, что, по предположению итальянского историка Карло Гинзбурга, фольклорные корни европейской веры в ведьм можно найти в Восточной Европе (особенно в Далмации), куда они были принесены в древности из Скифии и Сибири[825]. Эти «евразийские теории» XX века в большой степени повторяют господствовавшие в век Просвещения представления о Восточной Европе как о землях, маячащих на востоке, в тени татарских верховий и скифских орд.
Благодаря своему антиклерикализму Фортис склонен считать, что предрассудки распространяют сами местные священники. В стране морлахов представлены и католическая, и православная церкви; если у Фортиса и были здесь личные пристрастия, то отразились они лишь в замечании, что в католических церквях меньше грязи. Он сообщал, что священники нередко злоупотребляют «глупой доверчивостью» людей, продавая им, например, «свитки предрассудков». В полном согласии с другими описаниями Восточной Европы в XVIII веке, он уверяет, что священники даже бьют своих прихожан, чтобы «с помощью дубины исправлять тела своей заблудшей паствы»[826]. Как для Тотта в Молдавии и Кокса в России, для Фортиса телесные наказания — отличительная черта Восточной Европы.
Ничуть не колеблясь, Фортис называет морлахов «варварами», хотя и готов допустить ряд оговорок. Алые шапочки, которые девушки носили как «знак девственности», в его описании причудливо украшены монетами, ракушками, бусами, перьями, «всевозможной блестящей мишурой» — «чтобы раз нообразными украшениями, а также шумом, возникающим при малейшем движении головы, привлечь к себе и удержать внимание окружающих». Обратив внимание читателей на морлахских девственниц, он допускает, что «в разнообразии этих вычурных и варварских украшений иногда видна не лишенная элегантности мода». Что до волос, «они всегда вплетают в них бляхи, перья, просверленные монеты в татарском или американском стиле». Такие ассоциации — в духе традиционных формул, когда восточноевропейские народы описывали, «вплетая» в одно повествование и татар, и американских индейцев. Подобным образом антропология XVIII века пыталась сформулировать целостное представление о варварстве. Когда морлахские девушки выходили замуж, церемония «проходила под гром мушкетов и пистолетов, под варварские крики и восклицания». Об успешном завершении первой брачной ночи объявляли выстрелом из пистолета. Брачный ритуал, который Фортис нашел «диким и грубым», требовал, чтобы жених побил или толкнул невесту — «или другой подобной галантности»; тем не менее, следуя традиционному представлению своего века о Восточной Европе, итальянец заключает, что «морлахские женщины и, возможно, большая часть жительниц Далмации, исключая горожанок, не имеют ничего против побоев»[827].
Обычаи морлахов, связанные с рождением детей, «у нас сочли бы совершенно необычайными», замечает Фортис, поскольку женщина «часто разрешается в поле или на дороге, без посторонней помощи» и затем «на следующий день возвращается к своей обычной работе или выпасу своего скота». Подобную физическую выносливость могли затмить лишь акробатические приемы вскармливания: «Громадная длина груди у морлахских женщин почти невероятна; нет никакого сомнения, что они могут дать грудь ребенку поверх плеча или из-под мышки». Фортис на самом деле не утверждал, что сам действительно был очевидцем подобного трюка. Обращаясь к необычным особенностям в облике морлахских мужчин, он упоминает, что «они бреют свои головы, оставляя только маленький пучок сзади, как у поляков и татар»[828]. Нет никаких оснований полагать, что Фортис когда-нибудь бывал в Польше или Татарии, и подобные этнографические ассоциации тоже относились к традиционным формулам, на основе которых и происходило конструирование Восточной Европы.
Выход в свет «Путешествий в Далмацию» в 1774 году возбудил в Италии академическую полемику и немедленно вызвал два критических ответа, авторы которых сами происходили из Далмации и полагали, что знают предмет обсуждения лучше, чем Фортис. Пьетро Нутрицио Гризогоно в 1775 году опубликовал во Флоренции «Размышления о нынешнем состоянии Далмации», а Джованни Ловрич написал «Замечания на различные места из „Путешествий в Далмацию“ синьора аббата Альберто Фортиса», вышедшие в Венеции в 1776 году. Ловрич был особенно уверен в своем знакомстве с «обычаями морлахов» и оспаривал Фортиса по целому ряду конкретных вопросов. Например, он полностью исключал способность морлахских женщин кормить детей грудью поверх плеча или из-под мышки. Пускаясь в туманные софизмы, Ловрич настаивал, что пучок у морлахских мужчин не такой, как у поляков и татар, а несколько длиннее. Зато он не оспаривал этого научного разграничения морлахов и «цивилизованных, культурных наций», в глазах которых первые выглядели «странными и варварскими»[829]. Фортис решил ответить на критические замечания Ловрича в саркастической «проповеди», опубликованной в Модене в 1777 году.
Помимо общеитальянской академической полемики, в Венеции в связи с публикацией книги Фортиса разгорелся и политический спор. Для Вольтера Далмация ассоциировалась с Польшей и Украиной, а Фортис в поисках ассоциаций заглядывал даже в Сибирь; на самом же деле Далмация управлялась из Венеции, как часть ее адриатической империи. С этой точки зрения обнаруженное Фортисом варварство могли воспринять как намек на административное небрежение, тем более унизительный, что многочисленные переводы разнесли его по всему миру. Фортис не получил желанной профессорской должности в Падуе. Одним из тех, кто выступал против Фортиса в Венеции, был поэт и драматург Карло Гоцци, убежденный консерватор и враг Просвещения. Он поставил себе личную творческую цель возродить комедию дель арте, и потому его пьесы «Король-олень», «Женщина-змея» и «Турандот» никак не отражали развитие научной этнографии, но представляли собой сказочные драмы с хитросплетениями параллельных сюжетов, элементами фантастики и восточными мотивами. Фортиса, однако, он обвинял в безответственном отношении к имперскому бремени: «Я полагаю, что аббат Фортис, с его признанным умом, не соизволил вспомнить, что для поощрения в венецианской Далмации и Албании всех тех благ, которые приносит трудолюбие, следует, поначалу упирая на обычай и на размышления, постепенно распространять крепкую, здоровую мораль, которая могла бы подготовить умы, сердца и души для здравомыслия и послушания»[830].
В 1780 году Фортис публикует в Неаполе труд «О разведении каштана, который следует ввести в Далмации». Двигала им не забота о сельскохозяйственных и экономических улучшениях, а желание вернуть морлахов к той примитивной жизни, которую он считал для них наиболее подходящей. Разводя каштаны, морлахские крестьяне могли бы «оторваться от плуга, которым они не умеют пользоваться, и вернуться к пастушечьей жизни, которая одна соответствует праздности данного народа и его кочевому происхождению»[831]. В 1784 году Фортис обратился к проблемам Южной Италии и опубликовал «Физико-географические письма о Калабрии и Падуе». В 1787 году он изложил свои соображения о химических удобрениях в трактате «О минеральных нитратах». Обвиненный в якобинстве, он уехал из Италии во Францию в 1796 году и в конце концов достиг официального признания при Наполеоне, чье благоволение вывело на арену многих из тех, кто в XVIII веке занимался изучением Восточной Европы. Умер он в Болонье в 1803 году, а шестью годами позже, в 1809-м, Наполеон включил Далмацию в состав Французской империи как одну из иллирийских провинций.
