Капиталисты поневоле - Ричард Лахман

окончательно решили этот вопрос. Даниэль Широ (Chirot, 1985) описывает «рационализацию права и религии» как длительные процессы, начавшиеся до Реформации, но поддержанные протестантизмом. Признавая, что лишь немногие европейцы в 1500 г. «думали и вели себя как рациональные буржуа», Широ подчеркивает, что те, «у которых был такой способ мышления... были способны воспользоваться небольшим материальным преимуществом, накопленным Европой, [и] произвести революционное изменение, которое обращало Западную Европу в несколько успешных капиталистических обществ [в течение последующих] четырех столетий» (с. 190). Коллинз описывает, как протестантизм был «лишь последним шагом в цепи факторов, ведущих к рациональному капитализму» (Collins, 1980, с. 934).

Как модели очень долговременного развития и расхождения между Европой и Азией, статьи Широ и Коллинза допустимы и до какой-то степени значимы [268]. Тем не менее доказательства, приведенные в этой главе, должны внушить нам скептицизм к доводам, которые описывают протестантизм как «такой способ мышления» или которые помещают Реформацию в причинно-следственную «цепь факторов, ведущих к рациональному капитализму». Мы видели, что протестантизм и католицизм имели множество разных значений в постреформационную эпоху. Уолцер и Фулбрук считают, что политическое и экономическое значение протестантизма было связано с конфликтами между верующими буржуа (и другими) с одной стороны и государством — с другой. Хилл описывает разные протестантизмы, ожидающие итогов классового конфликта перед тем, как стать моделью для действий в новом капиталистическом обществе.

Уолцер, Фулбрук и Хилл с большой проницательностью изображают сродства между протестантскими доктринами и созвездиями политических интересов. Однако их работы менее полезны в том, что касается определения механизмов, отвечающих за действия протестантов в защиту своих религиозных и светских интересов. В результате их модели нельзя применить для объяснения различия стратегий и достижений английских и французских протестантов. Вутноу признает проблему объяснения французского протестантизма как частности и в более широком смысле принятия или отвержения протестантизма в Европе. Тем не менее его сравнение отношений внутри государства, аристократии и буржуазии не может объяснить постреформационной истории Англии и Франции, а также различий в понимании французскими и английскими протестантами своей религии.

Сила структурного подхода к Реформации — продемонстрированного в работах Уолцера, Фулбрук, Хилла и Вутноу — возрастает при использовании модели элитного конфликта, разработанной в данной книге. В этой главе были показаны различия в структурах элит, при помощи которых можно лучше объяснить как решение стать протестантом, так и значение, приписывавшееся протестантизму в Англии и Франции, нежели при помощи анализа социальных групп, на котором делался акцент в прежних исследованиях.

Элитные структуры и элитные и классовые конфликты, которые они порождали, также дают социальные контексты, в рамках которых происходило в различном и ограниченном объеме рациональное действие в Англии и Франции раннего Нового времени. В этой главе рассматривался рационализм в его наиболее острой форме: рост скептицизма элит по отношению к магии и усилиям светских и церковных элит подавить магические практики среди неэлит. К середине XVII в. в Англии, а в начале XVIII и во Франции элиты были убеждены как в том, что ведьмы — это мошенники, а не орудие в руках дьявола, так и в том, что магия в качестве серьезной угрозы их владению церковными институциями и социальной иерархии, которую они возглавляют, исчезла.

Хотя элиты по большей части успешно избавились от магически-религиозной угрозы своей власти, существуют многочисленные свидетельства того, что в народе продолжалась вера в бытовую магию и что в Англии существовал спрос на коммерческих колдунов в XVIII, XIX и даже XX вв. (Obelkevich, 1976, с. 259-312; Thomas, 1971, с. 663-668). Перед лицом продолжающейся популярности магии и мощного возрождения магических практик и языческих ритуалов на празднествах французской революции (Ozouf, 1988) трудно придерживаться более широких теорий рационализации и даже Широ, точка зрения которого представлена в данных выше цитатах, не пытается этого делать. Тем не менее неоднозначное отношение элит к магии в постреформационный период, рассмотренный в этой главе, вынуждает нас задаться вопросом о самом существовании рационального протестантского «способа» мышления даже в среде элиты.

Элиты и до некоторой степени другие жители Англии и Франции были более скептично настроены по отношению к колдунам и их притязаниям еще в эпоху Возрождения. Исторический анализ, проведенный в этой главе, показывает, что элиты потеряли интерес к манипулированию сверхъестественными силами, так как возможности увеличить их контроль над церковными институциями были потеряны. Время и причины того, что некоторые специфические элиты потеряли возможность конкурировать за церковное имущество, разнятся в этих двух странах, и в результате последовательность, с которой английские и французские элиты отвергали магию, тоже разная. Кроме того, то, до какой степени светские и церковные скептики старались навязать единообразие своих взглядов остальным, зависело от их восприятия угрозы их интересам со стороны колдунов и их последователей.

Сравнение, проведенное в этой главе, антимагических кампаний Англии и Франции показывает, что элиты оценивали эту угрозу прежде всего в смысле контроля над церковным имуществом и властью. Такой контроль, в свою очередь, определялся структурами отношений среди элит, а они, в свою очередь, определяли, кто может преследовать ведьм, и, следовательно, время, географическое и социальное положение, цели (белые ведьмы или шарлатаны) и стратегии (встречная магия, суды над ведьмами или образование), использованные элитами для снятия угрозы, которую неконтролируемая магия могла представлять их социальному миру.

Европейцы раннего Нового времени были рациональны в отношении своих духовных интересов в этом и том мирах точно так же, как в отношении своих экономических и политических интересов. Элиты и другие были способны определить свои непосредственные и местные интересы, а также то, какие союзники — мирские или духовные — и какие, магические или рациональные, модусы поведения помогут им сохранить свое положение при натиске врагов. Европейцы приближались к идеальному типу рациональности, по Веберу, только тогда и только до той степени, когда социальные ситуации создавали возможности для заинтересованности в подобных мыслях и действиях. Мы видели, в этой главе и предыдущих, что такие рациональные идеологии и стратегии развивались в ответ на непредсказуемые структурные изменения, которые порождались элитными и классовыми конфликтами.

Элитные конфликты консолидировали сословия и классы и сокращали число вариаций элитных интересов и возможностей. Элиты разделяли одинаковые «рациональные» ориентации до той только степени, до какой они слились в единые классы, проживая в национальных государствах в рамках консолидирующейся транснациональной капиталистической экономики. Элитные конфликты подталкивали структурные изменения, которые, в свою