Казним тебя и Швецию, правые всегда торжествуют! Обманутые ложным слухом о вдовстве Екатерины, мы хотели иметь ее в руках своих единственно для того, чтобы отдать королю польскому, а за нее без кровопролития взять Ливонию. Вот истина, вопреки клеветам вашим. Что мне в жене твоей? Стоит ли она войны? Польские королевы бывали и за конюхами. Спроси у людей знающих, кто был Войдило при Ягайле? Не дорог мне и король Эрик: смешно думать, чтобы я мыслил возвратить ему престол, для коего ни он, ни ты не родился. Скажи, чей сын отец твой? Как звали вашего деда? Пришли нам свою родословную; уличи нас в заблуждении: ибо мы доселе уверены, что вы крестьянского племени. О каких древних королях шведских ты писал к нам в своей грамоте? Был у вас один король Магнус, и то самозванец: ибо ему надлежало бы именоваться князем. Мы хотели иметь печать твою и титло государя, шведского не даром, а за честь, коей ты от нас требовал: за честь сноситься прямо со мною, мимо новгородских наместников. Избирай любое: или имей дело с ними, как всегда бывало, или нам поддайся. Народ ваш искони служил моим предкам: в старых летописях упоминается о варягах, которые находились в войске самодержца Ярослава-Георгия: а варяги были шведы, следственно, его подданные. Ты писал, что мы употребляем печать римского царства: нет, собственную нашу, прародительскую. Впрочем, и римская не есть для нас чужая: ибо мы происходим от Августа-Кесаря. Не хвалимся и тебя не хулим, а говорим истину, да образумишься. Хочешь ли мира? Да явятся послы твои перед нами!»
Комментировать это очередное послание Грозного значило бы снова заострять внимание на внутренней сущности русского царя, что уже было бы явно излишним, тем более что эта сущность сама сквозит в каждой строке, равно как там просматривается основная черта московского властелина, сопровождавшая его во всех отношениях с соседями — полное отсутствие политической гибкости. Что касается этого последнего послания, то, кроме всего прочего, оно написано под впечатлением своей военной победы, но вот вопрос: может ли взятие Вейсенштейна считаться победой? Грозный мог, конечно, в силу некоторых особенностей характера записать эту последнюю операцию в свой актив как победу, но если это и было победой, то победой Пирровой. В результате взятия замка Вейсенпггейн русская армия понесла такие потери, что дальнейшее наступление ее стало невозможным, а потому все дальнейшие действия были свернуты и войска вернулись на место дислокации в город Яма. Итак, вся кампания, целью которой было очистить Северные районы Ливонии от шведских войск и в завершении всего овладеть главной морской базой Швеции в Ливонии — Ревелем, ограничилась взятием всего лишь одного замка, который защищался гарнизоном из пятидесяти человек.
Большие потери лишили русскую армию сил для продолжения кампании, но для Грозного Вейсенштейн остался памятным еще и потому, что при его штурме погиб любимец царя, бывший глава опричного корпуса Григорий Лукьянович Вельский, более известный в нашей истории как Малюта Скуратов. И эта потеря для царя была более тяжелой, чем тысячи других павших русских воинов. В честь гибели своего любимца Грозный устроил небывалую для Руси со времен упразднения язычества тризну: он сжег заживо на костре всех пленных шведов и немцев.
Однако передышка была недолгой, и в самом начале 1573 года военные действия в Северной Ливонии возобновились, хотя царь непосредственно уже в них участия не принимал, доверив продолжение кампании своим воеводам. Те начали, было, удачно. Воевода H. Р. Юрьев с боем взял у шведов замок Каркус, но дальше все дело было испорчено, и причиной тому стал недостаток военного искусства, не позволявший Московским ратникам достойно сразиться с неприятелем в открытом поле. Поколениями воспитанные на войнах с казанцами, крымцами и ногайцами, где успех решался исключительно числом, и в какой-то степени, может быть, внезапностью, русские воины мало что могли противопоставить «правильному оружию» европейцев. Если, держа оборону своих крепостей, выдерживая тяжелую осаду и отбивая штурмы врага, где в основном дело решалось стойкостью воинов и их вооружением, русские ратники не уступали любому противнику, то в полевых сражениях незнакомое с азами военного искусства московское воинство, даже будучи значительно больше числом, не могло противостоять европейским армиям. Так случилось и весной 1573 года близ города Лоде, где шестнадцатитысячный корпус воеводы Мстиславского потерпел сокрушительное поражение от выступившего навстречу ему из Ревеля двухтысячного шведского отряда под командованием генерала Клауса Акесона Тотта. Противнику достались обоз, артиллерия и знамена побежденных.
После этой неудачи изменился тон Ивановых посланий к шведскому королю. Московский царь, забыв свою спесь, вдруг принялся усиленно хлопотать о мире. Причины такой резкой перемены мы постараемся вскрыть позже, но уже сейчас ясно, что это не могло быть вызвано одним единственным поражением, причем поражением, не изменившим в корне стратегической ситуации на фронте. Но интересно то, что инициатива все-таки исходила от русского царя, которого совсем недавно глубоко оскорбляли слухи, будто бы он ищет мира, а сама перспектива мирного урегулирования спорных проблем после столь вызывающего тона московского государя могла иметь мало шансов на счастливое разрешение. Поэтому, когда московский гонец привез шведскому королю грамоту с предложениями о мире, король, полагая, что она написана в прежнем тоне, не хотел ее принимать и поручил это сделать своим чиновникам. Но любой посланник, вплоть до рядового гонца, прекрасно знал ритуал дипломатической службы и никогда бы не вручил посольского документа никому из самых высокопоставленных вельмож, пусть как угодно близких к трону. Такая грамота вручалась только непосредственно в руки монарха. В противном случае действие дипломата считалось унизительным для стороны, которую он представляет. А московские люди хорошо знали, что значит поступить неуважительно в отношении своего государя. Потому-то и сейчас гонец Ивана наотрез отказался вручать грамоту в чьи бы то ни было руки, кроме королевских.
Дело для московской стороны усугублялось еще и тем, что гонца прислали ко двору шведского короля, не испросив для него заранее опасной грамоты. Это считалось нарушением норм дипломатического этикета, а поскольку стороны на тот момент находились в состоянии войны, то неприкосновенность и даже безопасность гонца не гарантировались.
Процедура вручения грамоты растянулась на несколько месяцев. Она вылилась в сложную драму, сопровождавшуюся сначала уговорами, потом угрозами королевских людей, с одной стороны, и стойкостью посланника — с другой. «Приехал ты в нашего государя землю, так и должен исполнять нашу волю, что нам надобно», — настаивали шведы. На что гонец отвечал: «Приехал я в вашего государя землю, а волю мне исполнять царского величества, своего государя, а не вашего».
Сломить волю московского посланника не могли ни угрозы пыткой голодом, ни побои. Шведы продолжали упорно стоять на своем: «Ты это сделал не гораздо, что ехал без королевской опасной грамоты; сам знаешь, что государь твой нашему государю большой недруг, такой, какого еще не бывает; государя нашего короля хотел извести, государыню нашу королеву хотел к себе взять, землю повоевал, два города взял, послов наших бесчестил да писал к нашему государю грамоту неподобную, такую, что нельзя слышать и простому человеку; и над тобою государь наш сделает то же, если не отдашь нам грамоты своего государя». Московский гонец оставался непреклонным. Король по-прежнему не желал принимать грамоты, будучи уверенным, что в ней та же брань, что и во всех последних посланиях московского царя, а это для короля было крайним унижением. Дошло до того, что гонца и всех прибывших с ним людей обыскали, тщательно проверили все их вещи, вплоть до того, что снимали оклады с имевшихся у них икон, но грамоты так и не нашли. Осталось загадкой, где они сумели ее спрятать. Наконец, дело уладилось просто. Русских посланников пригласили на прием к королю и позволили вручить грамоту. Но тем, никогда в глаза не видевшим шведского Юхана, было невдомек, что они вручили цареву грамоту не королю, а одному из его вельмож, посаженному на королевское место, а сам Юхан-король наблюдал эту сцену со стороны, находясь среди других приближенных. Как бы то ни было, но ритуал, который устраивал всех, был соблюден, и никто не остался в обиде. Тем более, что грамота Грозного к неописуемому удивлению шведов была написана в благопристойном тоне.
Наконец, дошли до вопроса о мирных переговорах. Тут снова было много споров о месте их проведения, об опасных грамотах для послов и тому подобного. Много времени уходило на письменные препирательства, где всякий раз, после очередного выпада одной из сторон, надо было посылать запрос в Москву, а затем ждать из нее ответа. При этом и Грозный и его стокгольмский корреспондент в каждом из писем в подробностях перечисляли прошлые обиды, не скупились на взаимные упреки, и казалось этому никогда не будет конца. В конце концов, договорились о встрече больших послов. Местом для нее назначили пограничную реку Сестру, правда, не без спора обошлось по вопросу, на чьем берегу встречаться. Шведская сторона предлагала проводить переговоры в шатре, установленном на специально для этой цели наведенном через реку мосту, чтобы место считалось нейтральным. Русская сторона отговаривалась тем, что таких важных дел на мостах не решают. В конце концов, шведы уступили и согласились перейти на русский берег. Но что касается самого предмета переговоров, то тут шведская сторона оказалась не такой уступчивой. Накануне она укрепила свой воинский контингент в Ливонии двумя тысячами английских и тремя тысячами шотландских наемников. Располагавший стотысячной армией, дислоцированной на Ливонском театре войны, Иван Грозный требовал от шведов очистить все занятые ими районы Ливонии. Насколько мучительно долго проходила подготовка к этим переговорам, настолько тяжело протекали они сами, и при всем этом мира заключить так и не удалось. Стороны довольствовались только слабым перемирием на два года, с июля 1575 по июль 1577.
