Мария, звеньевая розового звена, сидит и плачет. Митька! — чтоб ты провалился! — виноват. Техник-пастух, он придумал пасти опытное стадо неподалеку от роз. Звеньевая противилась этому — проглядят пастухи, и коровы потравят ценные насаждения. Восемнадцатилетний сын пренебрежительно отмахивался:
— Семь лет маку не родило — и голоду не было!
Так и случилось. Коровы вошли в алый ковер плантации и помяли триста сорок семь кустов чайных роз.
— Что делать будем? — хочет казаться строгой мать. — Из своего кармана заплатите. Попередохли бы они вам, ваши коровы!
А сердце екнуло — Митька вылитый отец, так и кружится волчком. Глеб временами проводил руками по бокам, словно вылезал из старой шкуры, — и такой же точно жест у сына. Но сейчас не до воспоминаний — розы жалко. Вволю наругавшись с Митькой, Мария взяла тяпку и пошла к звену. По дороге ей дали письмо от старшего сына. Антон обещал скоро приехать на гастроли с оркестром, и мать спешила оповестить об этом подруг.
День, длинный, хлопотный, с радостями и огорчениями, подходил к концу. Повеяло горной прохладой. Женщины умылись и тут же, в садах, отмечали день ангела Любы Марковой, красивой игруньи, прожившей без замужества и детей. Пришли гости, косари и трактористы, принесли вино и подарки. Потом предложили всем вместе поехать в кино на полевой стан.
Мария было согласилась, хотя спешила домой — ответить Антону.
И тогда вспомнилась давняя звездная ночь, которую они с Глебом посчитали за свадебную и уговорились отмечать каждый год. И никуда не пошла. Сидела у ручья. Смотрела на робкий огонек под Пикетом — хутор Петьки Глотова.
Прошлое стояло рядом, уходило медленно. То находили в земле ржавые клинки и пули, то неожиданно проступали в травах стежки-дорожки далекой юности…
Не о чем говорить братьям. Сидят рядом, а будто между ними отвесный горный хребет. Двадцать лет они шли в разные стороны — далековато возвращаться! Вспомнят мать, детство — чуть потеплеют, и снова лед между братьями, ставшими неродными. Выручил захмелевший Иван. Запел, подражая казакам старых времен:
Скучно время, пройди поскорей, поскорей,
Протекайте, часы и минуты,
Ой, минуты — дни наши люты…
На ночь Ульяна пошла в хату, а казаки расстелили под яблоней тулупы и долго говорили при звездах. Иван дважды ходил в подвал за вином. Говорил Михей. О немецкой угрозе России. О падении Европы. Сюда им, конечно, не дойти, но на границе могут беды наделать…
Пала утренняя роса, и Глеб, привыкший с детства вставать рано, двинулся над туманной речкой, постукивая кизиловым костыликом, захваченным на подворье брата. Близко прошел мимо овчарки — не подняла головы. Тревожил покой береговых пеночек. Пугал сорокопутов — крошечных хищников, с виду певчих пташек, что про запас насаживают на шипы кустов крупных птиц.
Немолчной песней звенит Подкумок. Синим серебром трепещет на перекатах, белыми бурунами кипит на огромных булыжниках, вороненой сталью маузеров отливает в тени склоненных плакучих ив. Краснотал, луговые ромашки, мята и золототысячник. Сизые кулиги капусты, оранжевые цветы огурцов, толстое зеленое кружево помидорной ботвы. Молодые сады. А рядом галечник, мочаг, мослатые пни, цепкие корневища колючих терновников. Попыхивая дымком, рокочет трактор, режет плантажным плугом камыши, выворачивает тросом клубки деревянных змей — серые коряги. Будут родить эти дебри, станут золотым дном.
Припекало. Глеб вошел в тенистый шафранный сад. В златую тень. Где призраками застыли о н и о н а и то время, когда сажали тонкие прутики, ставшие теперь неохватными великанами. Как пел братец Спиридон:
Чудный сад рассажу по Кубани,
В том саду будет петь соловей…
Оглянулся — никого. И сорвал наливной шафран. Откусил твердый бок. Замутив очи, сползла по щеке холодная волчья слеза.
Деревья припали ветками к траве. Тянут к хозяину унизанные плодами руки.
Старые яблони! Им не до красоты — им надо рожать и рожать!
А молодые стоят высоко, не клонятся. Пусть покрасуются, пока молоды. Придет время, и они согнутся до земли под сладким бременем плодов.
В сад вошли женщины с корзинами — поспела ранняя черешня. Задумчиво запели:
Скакал казак через долину,
Через кавказские края.
Скакал он, всадник одинокий,
Блестит колечко на руке.
Кольцо казачка подарила,
Когда казак пошел в поход.
Она дарила-говорила,
Что через год буду твоя…
Глеб узнал голос Марии. Спрятался за куст красной смородины. А Мария направилась к этому кусту. Тут же бросилась к нему, обняла с радостным стоном. Заплакали оба. А говорить не о чем.
— Вот и вырос наш сад, — сказала хоть что-нибудь.
Расставаясь, даже на время, люди навсегда теряют друг друга. Ведь при встрече каждый думает обнять другого таким, каким он был при расставании. А человек уже другой — все течет. Конечно, и при этом человек остается дорогим. Мария давно жила иной жизнью, иными встречами. Ей и жаль старой любви, она плачет, хочет дотянуться до нее, а между ними версты ревущего времени — не вернуться им в этот сад, не есть его золотых плодов, только и можно обронить слезу на горючий песок времени, и даже следа этой слезы не останется.
А он не видит потока времени, прожив, как проспав. И ревнивым хозяйским глазом видит лишь одни перемены: спелые груди Марии не сдержать батистом блузки, на шеках две бесстыдные розы полыхают, глаза молодые, влажные, а круп, как у хорошей кобылы. А он-то вспоминал ее в затрапезкой юбчонке, замученную, покорную. Должно, имеет хахаля — может красивая баба верность мужу хранить? Да и какая тут верность, когда Мария сразу выложила: развелась она с ним. Громом отозвались ее слова. А еще говорят: старый друг лучше новых двух. Вот и пролетела жар-птица, хоть бы перышко уронила!
Спасительная бутылка. Она оказалась в кармане. Сели под главное дерево, матку сада, выдолбили стаканчик из крупной зеленой груши, выпили и закусили стаканчиком.
Марию душила жалость-гадюка, вползающая в сердце.
— Насовсем или так? — спрашивает она.
— Думал, насовсем… — Из гордости, чтобы не подумала чего, заторопился: — На пасеку пойду, деда Исая проведать — сколько же ему лет?
Дрогнул подбородок Марии:
— У меня тут конь в бедарке, туда же еду за корзинками.
Резво бежал сытый конь. Мягко покачивалась рессорная таратайка. Летний день хорош. Глебу захотелось править конем. Вдруг открылся до самого горизонта бело-розовый пламень. Долина роз.
— Цветками, что ли, занимаетесь?
— И цветками, курортам продаем и в парфюмерию.
С утра захмаривало. В пересохшей земле змеились трещины. Сухо чиркнула над горами молния. Крупные капли монотонно застучали по дороге и травам. Мария накинула брезент на двоих.
Экипаж тесен. Жжет нежностью тугое бедро Марии. Пахнут мокрые пшеничные волосы, одуряют воспоминаниями. Он и башлык старинный сохранил в скитаниях, а она, ровно городская девка, в коротком узком платье. Свет белый без нее пуст. Имей он хозяйство, прожил бы и один, конями да коровами утешался бы. А так жить не сможет. Уныло вздрагивало сердце.
— Мужа имеешь или так живешь? — спрашивал с нехорошим волнением.
— Зачем тебе знать? Сколько же мне быть разоренным гнездом, а тебе коршуном? И дети выросли, и мы другие стали… Ты чего? Эх ты, казак!
Она положила его на мокрую траву, брызгала дождевой водой в лицо. Ему было плохо.
Гроза пошла на Юцу. Повеяло свежестью с умытых полей. Глеб очнулся. Ехали шагом. Мария на ходу сорвала поздний лазорик, что безбоязненно вырос близ дороги.
— На, отвык от наших цветов в Азии.
Но он и цветок уронил, колесо в лепешку его раздавило — красная капля на грязной дороге. Показался голубой городок пасеки.
— Маруся…
— Не надо, Глеб, понимаешь, теперь все, поздно…
— С кем ты живешь?
— Не важно, с тобой уже не могу. Митьке ты помогал — с ним и знайся. Мне налево.
Он слез и поплелся к пасеке. Погостив у деда Исая, двинулся на табор косарей.
Синий ветер свежо охладел. Неприютно Глебу, никому не нужен. Но и признать невозможно, что Мария чужая, — и поэтому продолжал ходить, дышать, говорить. Намотавшись за день, косари хлебали похлебку, равнодушно расспрашивали станичника о дальних странах и, не дослушав, отваливались на пахучее сено, засыпали.
Они в самой чудесной стране — дома.
Никнут травы. Глохнет степь ночная. Снова земля стала небом вспыхивали бесчисленные светляки. Ночью с горы покатилась луна. Глеб пошел в степь. Блеснула у, копны коса. Зачем-то взял ее с собой. Потом заметил: косит. Сонные травы в звездах ложились ровно — не забыл крестьянской науки. Вспоминал свою встречу с Марией в кизиловом лесу в дни пастушества.
