Что делать? Третий роман давно кончился, а четвертый не получался.
Вчера затеплилась тайная мысль идти в колхоз пастухом. Михей советовал, обещал походатайствовать. Но на кой шут ему колхоз без Марии? Вжикала сталь. Глеб торопился, словно там, за морем травы, которое нужно проплыть стальным веслом, был блаженный берег.
Кто виноват? Что делать?
Все пошло на распыл — хозяйство, семья, здоровье. Думал, конца-краю ее любви не будет, а вот уже и конец всему. Как цветки мотыльку, давалась ему эта любовь. Сколько бегала она за ним еще в детстве, молилась на него в юности, просила, как собачонка! Сколько натерпелась с детьми потом!
Да, жаль, что не течет вода вспять, а то бы и он жил по-иному. Все еще вспыхивала ревность. Раньше за такие дела плетью, шашкой — кровью смывали гнойную сукровицу позора и бесчестья: муж вернулся, а она рыло воротит!
В песне, что пели женщины в саду, дальше говорилось:
Вот год прошел, казак стрелою
В село родное прискакал.
Навстречу шла ему старушка,
Слезливо речи говорит:
— Напрасно ты, казак, стремишься,
Напрасно мучаешь коня,
Тебе казачка изменила,
Другому сердце отдала.
Свернул казак коня налево
И в чисто поле поскакал.
Он снял с себя свою винтовку
И жизнь покончил навсегда.
Да, как ни живи, от смерти все равно не откупишься. Дума за горами, а смерть за плечами. Антон Синенкин выстрельнул в себя — не копнулся. Казак Огнеедов, что жену за клинок променял, взошел однажды на гору Джуцу, выпил, покурил и повесился на лыче. Троюродный брат Глеба Семен Игумнов жил долго, легко, с песнями и удачей. Всегда помнил себя ловким, скорым, красивым. Как-то задержался у осколка зеркала, вмазанного в глиняную стену хаты. Седой, усталый, дряблый. В хату как раз вошла соседка и услыхала: «Фу, до чего же я стал некрасивый, и смотреть тошно!» Побрился, прифрантился, выпил стакан омолаживающей араки, и через два дня нашли его — покончил в красивой кизиловой балке — не захотел быть никому не интересным.
Какую бы долгую и развратную жизнь ни прожила Мария, все равно ее скелет будет гнить в земле, оскалив белые подковы больших зубов, — оскал этот знаком ему. И всем ж а б а с и с ь к у д а с т.
Так чего же медлить? По крайней мере, похоронят в родной земле, и сумеет ли она не голосить у гроба! Вот и маузер сгодится, если уцелел в подземелье, — только выкрасть надо. Мир ушел, как уходят поезда.
Луна быстро катилась вниз. Слабее турчали степные сверчки. На заре он бросил косу — полдесятины вымахал, жадно напился из родничка — бурные ключи вихрили песчинки — и зашагал в станицу добывать маузер.
В основе гербовых слов Р у с ь, Р у с и я, Р о с с и я — понятия русый, светлый, красный, рыжий, рудый (р у д ь — кровь, при этом и р у с ь, и р у д ь указывают и на движение, течение реки, крови). Древнеславянское р у с ь, к р а с н о е попало и в языки германских племен. Так, один верховный правитель немецких народов назывался Б а р б а р о с с а, то есть рыже-, светло- или краснобородый.
Немецкий император Фридрих I Барбаросса утонул в Крестовом походе семь столетий назад.
Б а р б а р не только борода, но и в а р в а р — варвары и были бородатыми. О значении бороды говорить не приходится, вспомним хотя бы Петровскую эпоху.
Адольф Гитлер, австрийский немец Шикльгрубер, носил под носом черную латочку квадратных усов, а вместо бороды шарф и галстук. Однако борода крестоносца не давала ему покоя. К тому же в начале XX века слухи об утопленнике были опровергнуты: оказалось, что Барбаросса не утонул, а скрылся в недра легендарной горы Кифхойзер, где продолжает, как прилежный мастеровой, обтачивать и шлифовать свою любимую идею — мировое господство Германии. Временами император спит, потом из недр горы вновь слышатся глухие стуки — работает, кует, точит. И отзываясь на эти подземные сигналы, куют танки и пушки кузницы Рура, пока Адольф Гитлер прилежно р а с ч е с ы в а л бороды-теории своих предков, варваров, вандалов, завоевателей Рима, Иерусалима, Константинополя.
Только зря он забыл — или плохим филологом был, не знал этимологии, что ли, — что Р о с с а главным образом не цвет бороды, а цвет и имя Р о с с и и, К р а с н о й, С в е т л о й, и связываться с этим русским, красным не с руки, что знали еще магистры Тевтонского ордена.
Идею мирового господства лелеяли и грели многие народы. Сарматы, гунны, скифы, финикийцы, вавилоняне, персы, шумеры, евреи, монголы, арабы, турки, римляне, французы, испанцы, португальцы, голландцы, англичане, шведы, немцы — и кончили тем же, чем кончат сионисты и великоханьский Китай, провалом, конфузией, — с чем так же не посчитался вышеназванный Гитлер.
С рыцарской беззастенчивостью он оповестил мир о своем плане — план «Барбаросса» — и ударил киркой в гору Кифхойзер. Гора раздвинулась, и длинная многовековая борода старого императора поползла по Европе, с запада на восток, — двести с лишним дивизий.
Под диктовку Рудольфа Гесса фюрер написал «Майн кампф», а его другой подручный Геббельс по собственному почину создал «Немецкий дневник». Суть их сводилась к следующему:
«Засохшая груша расцвела!»
«Могущество немецкой нации восстало!»
«Зигфрид победит дракона!»
«Тотальное уничтожение евреев и коммунизма!»
Ранним июньским утром Германия двинулась в новый крестовый поход на Россию, оплот коммунизма.
Забыв про семисотлетний лед Чудского озера, пятисотлетние дубы Грюнвальда…
Забыв полки Суворова, которому великий философ Кант выносил золотые ключи от города-крепости Кенигсберг…
Забыв, что русские солдаты хаживали по Берлину, а немцы по Москве лишь в качестве гостей и военнопленных…
Забыв предостережение более позднего Фридриха о русском народе: долго запрягают, но ездят быстро.
С детства Глеб избегал людских сборищ и любил только одно скопление людей — базар. Без всяких дел мог часами слоняться между рядов. А теперь и винца напоследок выпить захотелось. Ларьки еще не торгуют, а на базаре, понятно, есть.
Утро. Воскресенье. Припекает солнце в дымном золоте. Укорачиваются тени. На базаре, под отвесной горой, с нависшими скалами, исписанными именами заезжих туристов, гомонит воскресный люд. В холодке потягивают винцо буровые мастера, землеробы, чабаны, шоферы. Шипят мангалы с шашлыками. Кипит в масле лук. Румянятся пирожки с ливером. Мясо на шашлыки и пирожки рядом — еще живое, связанное веревками, с невинными, испуганными глазами. Извергаются пивные бочки-вулканы. Цветет обилие рынка, созданное грубыми руками ткущих «на шумном станке мирозданья».
Отведал Глеб Васильевич прасковейского вина, откушал георгиевского, попробовал и местного завода. С удовольствием ходил меж лежащих длиннорогих быков, азартно приценивался к валухам, подолгу, как иные женщин, осматривал красавца коня под седлом. Чуть не купил голубоглазую гусыню с желтобархатным выводком гусят, да вовремя вспомнил о своем положении — замыслил убийство себя.
После азиатской спячки приятен певучий говор смуглых, румяных казачек и горянок, торгующих на возах абрикосами и вишней. Идет в мясные ряды, где стоят пятисотлетние пни в четыре обхвата, а могучие дяди в кровавых передниках ловко разрубают широкими топорами свиные и бычьи туши, на крючьях висит жирное красное мясо. Пирамиды яиц. Молочная река. Засахарившиеся меды. Редиска, зелень разная. И все нипочем, копейки, тут и торговать неинтересно, всего хоть завались, хоть пруд пруди, всюду колхозные лотки и палатки. То ли дело в голодном двадцать первом году, когда тиф, паратиф и голод косили людей, как косилкой.
Выпив еще, повернул к д о м у в о л ч и ц ы. Вино размыло сомнения — удастся ли взять маузер в подвале. Шел смело, чтобы при всех, в родовом гнезде застрелиться — пусть поплачет тогда его женушка, белая лебедушка!
По дороге встретил знакомых казаков — тоже навеселе. Они пригласили его на колхозный праздник по случаю окончания одной косовицы и начала другой. Что ж, спешить ему некуда — т у д а все успеем! День еще упоительно свеж, и неплохо посидеть в тени ив над речкой, где колхозницы накрывали столы — во всю улицу. На столах пшеничные снопы, перевязанные алыми лентами, — первый хлеб пошел в закрома. Рядом кипят котлы с лапшой, жарятся подсвинки и куры на вертелах. Девчонки ставят на столы цветы в банках.
Тут до смерти перепугал стряпух какой-то лихой парень, чертом влетевший на тракторе к самым котлам.
— Куда ты, нечистый дух! — разбегались принаряженные и припомаженные толстухи.
А парень доволен эффектом — того и хотел. Одет он и по-нынешнему, и по-старому — рубаха цвета электрик с коротким, советским рукавом, а галифе и сапоги казачьи. На прицепе бочка с вином, ящики с разным кондитерским товаром. В радиаторе трактора запутались полевые цветы — без дороги, что ли, ехал, окаянный!
