Начиналось утро самой ранней порой, кога я оставил новых приятелей своих и интересную кликушу. В воздухе разлита была та теплынь, которая неизбежно следует за всякой крутой вьюгой. Здесь на Мезени-реке в теплоте этой чуялись еще вдобавок та живительная свежесть и легкость, которые последуют в благодатное лето после благодатного дождичка, в благодатных странах дальнего Приволжья. И что за прелесть, что за картинность прибрежных видов, разбросанных щедрою рукою по крутым берегам Мезени! Широкою белою поляною отделяет река цепь одних видов от других, им противоположных. И что за разнообразие в мельчайших подробностях картин этих! Не утомляет глаз на этот раз ни неизбежное однообразие лесов, ни докучные пихты, ни досадные сосны. А как хороши должны быть эти рощи лиственниц, бесконечно и неисчислимо засевших по берегу, когда они все свежо и весело зеленеют весной, когда и мезенец не посмеет попирать своими безобразными валкими санями родной широкой и богатой реки своей. Глядишь по сторонам — и не наглядишься: на сердце весело, и находишь отраду и зимой и в глухом, дальнем краю архангельском.
— А что, ямщик, весело ехать-то, хорошо!
— Не больно же...
— Да полно, так ли?
— Дорогу-то уж очень перемело, лошадям тягостно.
— Так, чудак, неужели мороз-от лучше?
— Безотменно лучше: подобрало бы, выгладило бы. А то, гляди, какая пушнина лежит, что пух: хуже песку.
— Да зато тихо...
— Тихо - не лихо, да езда лиха - сказывает пословица, так-то...
— Веселей сидится, веселей думается...
— Весело сидеть на всяком месте, которое не жмет да не колет.
— Ну, а думается?
— А думается потому и думается, каково на сердце. Ладно там, не скребет — и хорошо, а не...
— Ну, будет; дальше не надо... -
Этот ямщик оказался резонером, как и все прежние, недавние; видно, все уж они таковы. К счастию, вот и смена, и новый ямщик и новое место: людная деревня, рассыпавшаяся по крутому и высокому берегу: Из-за домов видится деревянная церковь. Стало быть, село.
— Как зовется?
— Юрома.
Поднимаемся на очень крутую гору с великим трудом, чуть не скатываясь вниз и навзничь. Перед нами, на самом юру, чистенький, чуть ли не новенький домик священника. Вот он и сам перед нами с гостеприимным приветом и ласковым, согревающим словом и делом.
— Вам надо посмотреть нашу диковинку, — говорит мне отец Михаил и ведет в церковь.
Церковь старинной постройки (по церковному памятнику 1687 года) довольно большая из поразительно толстых бревен и оригинальной архитектуры.
— По народному преданию, — рассказывает отец Михаил, — церковь строил богатырь (по здешнему батырь), именем Пашко. Будто бы своими руками, на собственных плечах, валил он эти громады одна на другую, один, без посторонней помощи. Силы он был необъятной, а чтобы судить о ней наглядно — он оставил народу на память деревянную модель руки своей.
— Вот она! — говорил мне он в церковном притворе.
Громадный кусок дерева, длиною в высокий рост человека, обточенный с одной стороны в подобие руки человеческой. Рука сжата в кулак и кулак этот шириной своею равняется четырем если не пяти головам взрослого человека. По запястьям и вдоль всего локтя и сгиба нарезаны орнаменты на манер балясин и, вероятно, рука эта предназначалась для колонн, подпирающих потолок. Вероятно, поскучал изобретательный, хитрый на выдумки строитель наделать таких рук до десятка и заменил их простыми, едва отесанными, но зато более благонадежными столбами, которыми подпирается потолок в настоящее время. А рука так и осталась без употребления в углу церковном, и благодарная память народа к строителю не позволила загнить руке этой вне церкви. Богатырь ли это был, или скромный и несильный мужичок, может быть, с Пинеги (лампоженская церковь, в трех верстах от города, во всем подобна юромской) — решить невозможно. Между тем, предание о богатыре Пашко все-таки живет в народе и вот что о нем рассказывают:
— Пашко, уроженец соседней с Юромой деревни (до сих пор называющейся именем богатыря — Пашкиной), раз пахал землю на берегу реки, в то время, когда по реке плыли семь человек разбойников. У разбойников было крепкое, темное слово. Сказывали они это слово на ветер на заказанное место и стала у богатыря лошадь, как вкопанная, и не пошла по полосе дальше вперед. Не стерпел силач Пашко такой обиды, а замка от заговору — темный человек не знает. Надо донять злых людей хитростью и своей помощью. Посылает он своего работника по берегу наследить разбойников, куда они придут; где остановятся, и только бы на одно место сели: на воде они сильны, не одолишь. Разбойники свернули в реку Пёзу — так работник и сказывает.
Рассказывают также и другое, что Пашко не сробел, когда встала его лошадь, он послал и свое запретное слово, и лодка разбойничья встала и с места не тронулась, да атаман был толков, знал замок и сказывал: «братцы! есть кто-то сильней меня — побежим!». И побежали. Зашел Пашко по пути за товарищем Тропою, таким же, как и он, силачом, и от его деревни*, с ним вместе повернул на лес. Нагнал Пашко разбой- ников на реке Пёзе (приток Печоры). Разбойники наладились кашу варить, да видит атаман кровь в каше, пугается крепко и товрищам сказывает: «беда-де на вороту, — скоро тот, кто сильнее нас, сюда будет!» И не успел слов этих всех вымолвить, явился сам Пашко: одного разбойника убил, и другого, и всех до седьмого. Остался один атаман: бегает он кругом дерева, и исстреливает Пашко все дерево в щепы, и не может попасть в атамана. Накладывает на лук последнюю стрелу и крестит ее крестом святым. Валится от этой честной стрелы враг его и супостат на веки вечные.
До сих еще пор старожилы показывают на пезском волоку (предполагаемом соединении реки Мезени с Печорою) то дерево, которое исщепал своими стрелами богатырь Пашко, и до сих еще пор всякий проезжий человек считает неизменным и безотлагательным долгом бросить охапку хворосту на проклятое, окаянное место могилы убитого атамана. Там уже, образовался огромный курган. А за Пашко осталось на века вечные от этого дела прозванье тугулукого*.
Преданием о разбойниках, и притом не слишком дальним по времени, встречает и следующая деревушка-станция. Разбойники тех мест напали на богача и, вынуждая у него денег, его самого палили снизу на каленой заслонке и обсыпали сверху горящими листьями веников. Не добившись толку, они плотно заперли, заколотили и зажгли дом богача, полагая ему смерть от задушения. На счастие, мимо бежала старуха. Она слыашала крики, сама, и свою очередь, перепугалась и закричала и таким образом собрала соседей, которые и успели переловить извергов. Все они против села Юромы, на другом берегу реки Мезени, в деревушке, были биты кнутом, прочим в страх и поучение.
Новое предание о разбойниках слышится еще в повести о житии Иова Праведного, мощи которого хранятся в селе Ущелье (в 8 верстах от деревни Березника). Здесь на крутом картинном мысу, или щелье*, Иов основал в 1614 году по грамоте новгородского митрополита Исидора от 1609 года монастырь (потом пустыня, и с 1838 года приход).
В 1628 году, когда вся братия была на сенокосе, в монастыре оставался один Иов. Разбойники требовали у него денег и, получивши отказ, «огнем жгоша его и в неистовом исступлении своем вервиею влачаху его по земли, яко изсохшему от поста телу его, всему изъязвленному быти и членам телеси его оторгатися от такового лютаго мучения. Последи же разбойницы, немилосердно отсекши честную его главу, отидоша» — сказано в рукописном житии праведного. В ущельской церкви сохранилась кокора, на которой он был убит и которая облита была кровью (кокора эта теперь вся обгрызана, потому что щепы от нее, по народной вере, взятые в рот, успокаивают зубную боль). Указывают также и место убиения Иова за селом, под горой, на мосту, которого теперь уже нет, потому что ручей, отделявший церковь от села, уже пересох. Овраг, ведущий из селения на отдельную, высокую и крутую церковную (некогда монастырскую) гору, глубиною в 12 сажен. Гора обросла густым лиственничным лесом, из-за которого в просеках открываются редкие по красоте своей виды на дальний берег с людною деревнею Березником и опять-таки с густыми лиственничными рощами.
С селением Койносом пропадают предания о разбойниках, которые, по всему вероятию, были беглые литовские люди и русские изменники, пользовавшиеся смутным временем, рассыпавшиеся мелкими шайками по всему лицу русской земли и пробиравшиеся к богатым Соловкам и торговому Архангельску.
Взамен преданий о разбойниках выступают вперед более древние предания о чуди — аборигенах всего северного края России, о той чуди белоглазой, имя которой слышится и по реке Онеге, и по реке Пинеге. Здесь в некоторых местах пугают словом «чудь» капризных и плаксивых ребятишек. По реке Мезени показывают во множестве вещи с общим названием чудских: кольца, выкопанные из земли монеты, и прочее. Я видел в деревне Березники серебряные серьги затейливой, хотя и аляповатой работы, носившие тоже название чудских. Может быть (и по большому вероятию), они несравненно позднейшей работы и идут по наследству из рода в род, может быть, даже времен самых первых заселений мезенского и вообще всего двинского края. Предания о чуди все-таки здесь еще живы и повсеместны. Более типическое предание удалось мне услышать в деревне Чучепале, самое имя которой, по этому преданию, происходит от чуди, и вот по какому поводу.
