Взамен преданий о разбойниках выступают вперед более древние предания о чуди — аборигенах всего северного края России, о той чуди белоглазой, имя которой слышится и по реке Онеге, и по реке Пинеге. Здесь в некоторых местах пугают словом «чудь» капризных и плаксивых ребятишек. По реке Мезени показывают во множестве вещи с общим названием чудских: кольца, выкопанные из земли монеты, и прочее. Я видел в деревне Березники серебряные серьги затейливой, хотя и аляповатой работы, носившие тоже название чудских. Может быть (и по большому вероятию), они несравненно позднейшей работы и идут по наследству из рода в род, может быть, даже времен самых первых заселений мезенского и вообще всего двинского края. Предания о чуди все-таки здесь еще живы и повсеместны. Более типическое предание удалось мне услышать в деревне Чучепале, самое имя которой, по этому преданию, происходит от чуди, и вот по какому поводу.
Повыше деревни (хотя и сама деревня стоит на довольно возвышенном месте), по берегу реки Мезени, на высокой горе в лиственничных рощах, стоял некогда город, населенный чудью. Новгородцы, расселяясь по реке, выбрали и соседнее предгорье, как место удобное и картинное. Первые годы соседи жили в мире, да строптива была чудь и не угадала новгородской чести, не подладилась под новгородскую душу. Задумали люди свободные, люди торговые и корыстные избыть лихих белоглазых соседей и для этого дождались зимы морозной и крепкой. Прямо против городка чудского, на реке Мезени прорубили они лед поперек всей реки и сделали таким путем широкую полынью. Погнали они чудь из города в ту сторону, где лежала эта полынья: провалилась вся чудь от мала до велика, потонула. Стало то место реки называться кровяным плесом (называется оно этим именем и до этого дня), и прослыла деревушка новгородская Чудьпалой за тем, что последняя чудь пала.
По иному преданию, распространенному в других местах Архангельской и в некоторых соседних губерниях, чудь в землю ушла, под землей пропала, живьем закопалась. Сделала она это: по одним - оттого, что испугалась Ермака, по другим — оттого, что увидала белую березу, внезапно появившуюся и означавшую владычество Белого царя.
На высокой горе, где предполагался чудский город, указывают на высокий курган, как на последний остаток, на последнюю памятку о погибшем народе, коренное имя которого стерлось теперь с лица земли, оставшись только в отростках: карелах, лопарях, зырянах, вотяках, чухонцах, в мордве и проч. Досужие люди раскапывали в том месте курган, но ничего, однако, не нашли там. Такой же клад, схороненный «чудями», ищут между вековыми соснами даже на Печоре, там где впала в нее с левой стороны речка Крестовка (в 90 верстах ниже Усть-Цильмы), где выровнялся высокий берег, называемый «Крестовским материком». И здесь до сих пор еще ничего не нашли.
Деревня Чучепала лежит от села Койноса в 14 верстах. А вот и Ко́йнос — людное село, но бедная церковь, деревянная, в некоторых местах залатанная, холодная и в службах по зимам едва выносимая. Бедны все примезенские церкви, но беднее койносской нет другой. Священнические ризы — тлен, иконы с почернелыми, едва приметными ликами. Все глядит поразительною ветхостью и скорым, неизбежным разрушением.
— Отчего же это, отец Евграф? — спрашивал я у священника.
— По всей Мезени народ склонен к расколу и еле держится, и только около коренных обрядов. В церконь почти совсем не ходит и если является, то только ради угождения палатскому начальству, раз в году на исповедь. У причастия никто не бывает. Ждут только решительного человека, чтобы впасть в неизлечимый и неисправимый раскол, как усть-цилемы на Печоре, кемляне и сумляне в Поморье.
— Кто же ими руководит?
— Есть у них толковники, начитанные и зубастые, в спорах неуступчивые. В тундре скиты настроены, где целыми артелями блюдут о древлецерковном благочестии, по их словам, но в самом деле купаются в прелюбодеянии и угождениях плотской и мирской жизни.
— А ваши-то прихожане нравственны?
— На поседках по зимам, не боясь ничьего глазу, мужики обнимают баб и огни гасят... На масленице, когда с гор катаются, девки среди бела дня сажают к себе ребят на колена и катают их вниз на салазках... В хороводах девки всегда крепко нарумянены; да и вообще этот обычай румяниться и белиться повсеместен, особенно с Азополя... Поп к ним со своей нуждой не ходи: либо ничего не дадут, либо сдерут такую цену, что после в два месяца не сберешься духом: разбойники!..
— А любят они старинку, держатся ли ее?
— Да в этом одном все и спасение-то свое видят. Хуже свадеб их я ничего не видмвал. Перед обрядом свадебным ведется обычай кормить молодую горячими, масляными блинами. Блинами этими она оделяет подруг, бросая в них как ни попало и не обращая внимания на то, пачкает ли она их новые нарядные платья, или нет. Для них это все равно: было бы только приложено усердие, да соблюден обычай. После самого обряда бракосочетания, жених держит свою голову высоко и вообще гордо затем, чтобы не первым поцеловать молодую. Та, кое-как, с великим трудом и то на цыпочках, достает мужнино лицо и чмокает, но тотчас же и начнет голосить, притворствуя: «насрамил ты - меня, набесчестил — погубил ты мою девью красоту!». На паперти крутят ей повойник: она при этом обряде упирается, лягается, кричит, не дается, но обычай и сила берут свое. В сани мужнины она в повойнике садится уже охотно и радостно.
— Когда приведут молодую от венца к мужу в избу — она закрыта. Отец молодого поднимает платок — молодая не дается. Ее хлопают затем ковригой хлеба по лбу и сулят денег, жита, нарядов. Она ни на что не соглашается. «Ну вот же, говорит отец, даю тебе сына своего». Тогда она и фату открывает. До сих еще времен существует обычай красть невест без ведома родителей, по любви. И бывает тут иногда не с проста, не по одному виду, а хуже: одному жениху отморозили руки, заставив его простоять битых семь часов на тридцатиградусном морозе у дверей его богосуженной, но не суленой. Только это несчастье и случай и умилостивили отца и мать невесты; а парню-то она поратогоразно полюбилась.
— А чем же живет народ по преимуществу?
— Деревянную посуду приготовляет: чашки, ковши, прялки, ложки, блюдечки, и очень красиво, и очень много, так много, что вывозят даже на Пинегу. Некоторая часть из народа уходит на морские промыслы и большая половина занята ловлею лесного зверя и птицы. Для птицы они прокладывают тропы и зовут эти тропы — путиками. Идут эти путики одного хозяина вдоль нашей безграничной тайболы на великие десятки верст.
— Простоты в них, доброты предполагать надо много: живут в старине, любят дом и семью — там всегда хорошо. Столицы, фабрики и людные города уничтожают добродушие народа, портят их нравственно.
— В нашем народе и доброта, и простота — все это есть, но портит их раскол и старые заповеди. А есть и между ними уроды.
— Какого же рода?
— А вот вы поедете на Печору, встретите отца Николая. Его об этом спросите!..
— Я вам непространно повествовать буду, — говорил мне отец Николай, — вкратце изложу вам предмет предлагаемой вами беседы. Ехал я к приходу летним путем, по рекам — в лодке, по переволокам — образом апостольского хождения: в стороне доводилось неоднократно и рев лесных обитателей из звериного рода слышать на страх, и пение пернатых на услаждение... Да, нет-таки, я вам лучше коротенько. Похвалю вам обычай оставлять для путешествующих, но заблудших странников бражно (хлеб, соль и рыбу), которое обретали мы в каждой лесной избе, и почасту в избытке. Но заблудились, потребили все запасное свое и начали уже изнывать тяжким гладом. На видимое счастие наше, напали на охотника с реки Мезени, избыточествовавшего запасом своим. Просили поделиться — отказал: для себя — сказывал — припасал, а на странников наткнуться не полагал, дескать, никакия надежды. И сам ел при нас. Думал я, раскольник то был, а стал молиться — истинный крест Христов на перстах своих изобразил. Сказал же нам, однако, что поблизости старообрядский скит есть. Содрогнулась в нем душа, по-видимому, и временно отстал от него дух тьмы. Пришли к скитникам. Скитники жили в достатке и моим нарядом не побрезговали: приняли, насытили и молитвословия не воспретили. Отдохнул я с семьею, сном подкрепился. Приступили с прошением ко мне: «прочитай нам, батько, правило: мы помолимся!». Да, ведь, я по своему требнику стану: по вашему дерзать не могу! — ответствовал. «Нам, говорят, все равно, была бы молитва твоя угодна и не с сердца срывалась». И молитвословил я своим греховным молением и возносил умиленные мольбы ко Всевышнему, да приобщит сих заблудших овец к стаду Христову избранных и от веков возлюбленных.
— И не столь они злы, как говорят, и не обрядами они тяготятся и по ним разделение свое от нас чинят, — прибавил потом отец Николай. — Тут полагаю причину более важную и более знаменательную...
