Растущее вокруг Писистрата окружение из вооруженных людей беспокоило большинство консервативных афинян, и даже Солон, вернувшись из путешествия в дикие земли, был озадачен. Но теперь Солон был очень стар, его голос дрожал и авторитет ослабел. Он уже плохо мог оценивать ход разворачивающихся событий.
В 560 году Писистрат со своими телохранителями ворвался в Акрополь и объявил, что берет город под свой контроль. Однако мятеж оказался столь же успешным, как и у Силона. Писистрат переоценил силы своих сторонников: жители Берега и Равнины, забыв свои разногласия, объединились и изгнали лидеров Холмов из Афин.
В ссылке Писистрат решил прибегнуть к другой тактике. Ранее он пытался действовать голой силой, теперь же намеревался использовать политические средства. Он заключил тайный союз с аристократом Мегаклом, лидером жителей Берега, пообещав жениться на его дочери в ответ на помощь при избавлении от жителей Равнины – очевидно, победившие партии вновь перессорились, когда не были больше объединены против бедноты.
В итоге Писистрат вернулся в Афины. На этот раз, при двойной поддержке своих сторонников и сторонников Мегакла, он смог продержаться у власти немного дольше. Но вскоре он опять оказался в беде. На этот раз он вывел из себя жену «не имея с ней близости обычным образом, – как преподносит это Геродот, – и позднее она рассказала все своей матери, которая, может быть, и не спрашивала ее об этом».14 Мегакл, информированный о таком повороте событий (и, по-видимому, сожалевший уже о союзе с пронырливым лидером Холмов), решил снова поменять сторону и опять объединился с жителями Равнины, чтобы вновь выгнать Писистрата.
Но Писистрат не успокоился. Он стремился найти политический союз, однако его единственным путем назад во власть было купить ее, и эту тропу он тоже испробовал. Он провел около десяти лет, работая на серебряных рудниках, а затем в 546 году собрал армию наемников и вернулся в Афины с вооруженными людьми за спиной. Он приказал им отобрать у афинян все оружие (право носить оружие, очевидно, не числилось в его демократической программе), и с этого момента стал править как тиран.15
По его мнению, он властвовал над афинянами для их же собственной пользы. И действительно, он стал весьма популярен: снизил для бедных налоги, «давал деньги беднейшим, чтобы помочь им в их трудах»16 и обычно вел себя как мягкий и человечный благодетель – до тех пор, пока его никто не злил.
Когда он умер в 528 году, его старший сын Гиппий (от предыдущего брака, до нерегулярного общения с дочерью Мегакла) унаследовал его должность тирана, совсем в манере царей.
Это не вызывало в Афинах особого недовольства, пока не разразился семейный кризис. По Аристотелю, младший брат Гиппия, Гиппарх, безумно влюбился в хорошенького юношу по имени Гармодий, который отказался иметь с ним какое-либо дело. Получив презрительный отказ, Гиппарх публично заявил, что Гармодий дегенерат.
Гармодий разозлился. Он подговорил своего друга, вдвоем они напали на Гиппарха в разгар религиозного праздника, и убили его. Они надеялись, что шум и веселье скроют их действия, но царская охрана убила Гармодия и арестовала его сообщника.
Убийство брата привело Гиппия в дикую ярость. Он приказал пытать молодого сообщника до тех пор, пока юноша, сойдя с ума от боли, не обвинил всех афинян в заговоре против Гиппия и всех его домочадцев – после чего смерть наконец освободила его от мучений.
«Вследствие мести за брата, – пишет Аристотель, – «казней и высылки большого числа людей Гиппий лишился доверия и озлобился».17 Он начал уничтожать всех, названных юным сообщником, и всех, кто попадался на его пути.
Афинян избавил от этой напасти неправдоподобный спаситель – старый царь Спарты. Этому царю, Клеомену, прорицатель из Дельф постоянно твердил, что его священная обязанность – сбросить тиранию в Афинах. В 508 году царь встряхнулся и направился к Афинам во главе спартанской армии.[222] Дельфийский оракул едва ли был беспристрастным (афинские аристократы, понимая параноидальное состояние Гиппия, оплатили строительство великолепного мраморного храма на месте старого и тесного каменного дома оракула); к тому же весьма вероятно, что Клеомен не горел желанием видеть в Афинах равного себе.
На практике расширение Спарты за счет центра Пелопоннеса привело к появлению в спартанском обществе серьезных классовых противоречий. На вершине находились урожденные спартанские граждане. Под ними располагалась огромная масса завоеванных народов, которым нельзя было доверять так, как гражданам: илоты, рабы и чернорабочие. Спартанцам нравилось такое положение дел.
Греция во времена Персидских войн
Единственное равенство в Спарте объединяло граждан-мужчин в возрасте старше тридцати лет, которым позволялось голосовать в общегородской ассамблее. Но даже там спартанцам не разрешались дебаты. Обсуждение идей в правительстве не считалось полезным. Юноши проводили детские годы, как рассказывает нам Плутарх, тренируясь в готовности к молчаливому послушанию.18 Споры не были частью этих тренировок, вот почему старое греческое название Спарты – Лаконика – превратилось в наше английское слово «лаконичный».19
Поход Клеомена к Афинам был вызван не стремлением вернуть демократию, а страхом перед надвигающейся сокрушительной персидской силой. Если Афины распадутся на ссорящиеся друг с другом группировки, они не смогут противостоять движению персов на юг – а они были самым значительным барьером, оставшимся между Спартой и Персией. Клеомен надеялся выгнать Гиппия, остановить раздоры и восстановить мощь Афин.
Спартанская армия прогнала Гиппия и помогла афинянам провести выборы. Однако она отказалась устраниться от внутренних афинских дел и всем своим весом встала за одного их кандидатов.[223] Афиняне, которые увидели в этом попытку спартанцев сделать Афины вассальным городом, сплотились в мощный союз, чтобы избавиться от господства южан.
Кто-то из Ассамблеи (Геродот не указывает, кто именно) предположил, что спартанскую спесь можно сбить, если афиняне заключат союз с какой-нибудь подавляющей военной силой… такой, как персидская. И в Сарды отправилась делегация – просить тамошнего правителя (сводного брата Дария Артаферна, который был оставлен управлять западом империи, когда Дарий направился назад в Персеполь) заключить союз против Спарты.
Похоже, афиняне переоценили свою роль на международной арене. Их просьба казалась им совершенно разумным предложением, но Геродот пишет, что делегация «находилась в процессе передачи своего послания, когда Артаферн… спросил, кто они такие и откуда пришли». Без сомнения, он знал ответ – но это был великолепный повод сбить спесь с парламентеров. За ним последовал краткий ультиматум: персы придут помочь афинянам, только если они согласятся послать Дарию землю и воду как символ полной подчиненности.
Делегаты, окруженные персами, согласились, что, в конце концов, позволило им уйти невредимыми из Сард, хотя по возвращении им пришлось выслушать немало неприятных слов на родине, в Афинах. «Это доставило им множество проблем по возвращении домой», – сообщает Геродот.20 Афиняне не намерены были поступаться ни одной из своих свобод. Поэтому они сами энергично взялись решать спартанскую проблему и в яростной схватке сумели вышвырнуть оставшихся вооруженных спартанцев из своего города.
Когда спартанцы исчезли со сцены, афинянам потребовалось некоторое время, чтобы перевыбрать свое правительство, ранее подчинявшееся тирану. Когда пыль от реформ осела, население города оказалось разделенным на десять «племен», причем их границы были проведены поперек старых семейных союзов в попытке разрушить древнюю сеть власти высокорожденных. Совет Четырехсот стал Советом Пятисот – с пятьюдесятью представителями от каждого племени.
В попытке окончательно избавиться от господства аристократических семей сам город был разделен на тридцать географических районов, названных «демами», и афинянам внутри каждого дема было велено использовать его название вместо своих фамилий.21 Идея была интересная, но она не сработала; большинство афинян со временем вернулись к своим старым фамилиям.[224]
Был также введен новый обычай. Любой гражданин Афин мог быть выслан из города, если шесть тысяч соотечественников напишут его имя на глиняных обломках, используемых в качестве избирательных бюллетеней. Такой обломок назывался «остракон» – именно из этого обычая десятилетняя ссылка стала известна как «остракизм». Это стало еще одной защитой от тирании. «Если кто-либо… забирает больше власти, чем положено… – пишет Аристотель, – такое избыточное превосходство ведет к правлению одного человека… Учитывая это, некоторые государства вводят остракизм».22
