В 1855 г. состоялась отмена плетей для женщин. Дворовая женщина Анна Колоскова за покушение на убийство своей помещицы была присуждена к каторге на 20 лет и 75 ударам плетей. Задолго до окончания экзекуции, всего лишь после 17 ударов, Колоскова почти замертво была взята в больницу с тем, чтобы по выздоровлении дополучить остальное. За несчастную Колоскову, которая приходила в ужас при одной мысли о повторении экзекуции, заступилась сердобольная особа, член попечительного о тюрьмах комитета, Н. Б. Потемкина, предпринявшая ходатайство пред наследником Александром Николаевичем. Ходатайство было уважено, и вскоре затем в первые же дни нового царствования состоялся закон 25 февраля 1855 г. об освобождении слабосильных преступников от наказания плетьми. Закон, впрочем, казался настолько радикальным, что не решались опубликовать его.
Замечательно, что на Кавказе женщины никогда не подвергались телесному наказанию, и оно формально было отменено еще в 1841 г. (См. Юрид. Вестн., 1892. № 8, ст. Бинштока).
В числе доводов против телесных наказаний военный министр Д. А. Милютин указывал на невозможность оставить на воинских чинах столь тягостную и несовместную с званием их обязанность.
В состав его входили: председатель-сенатор Губе, члены – сенатор Кангер, представители разных ведомств – Малевский, Брун, Попов, Плавский, Александров, Философов, Глебов, Яневич-Яневский, Перетц.
Уже с XVIII века ремесло палача сделалось позорным в глазах народа. В 1836 г., ввиду отказа вольных идти в палачи, предписано брать в палачи преступников, не взирая на их несогласие. Палачи «на покое» не могли селиться ближе 60-верстного расстояния. Соседи гнушались ими (Тимофеев, н. с., 177–178). Заслуживает быть отмеченным, что честь «реабилитации» звания палача была взята доблестным мин. юстиции гр. Паниным, что доказывало, до какой степени был прав Достоевский, говоря о «палачах-джентльменах». Известно, какой ужас и презрение окружало в народе звание палача. «Палач хорошо знает, – писал Достоевский, – что он всеобщий отверженец, что суеверный страх всех встречает и провожает его; даже дети знают, что он “отказывается” от отца и матери» (Записки из мертвого дома, 186). И вот то, что знали дети, то, что ясно было простому неизвращенному чувству необразованного народа, то было недоступно «нескладному, как его называет Валуев («Русск. Стар.», 1891, X, 141) бессердечному бюрократу-магнату гр. Панину, читавшему в подлиннике Беккарию и ежедневно державшему в руке Times». В палачи, по его мнению, неохотно шли даже преступники вот почему: «Заплечные мастера, – писал он, – находятся в отдельном непрерывном (?) заключении, и подобное одиночное всегда (??) содержание едва ли не главная (sic) причина отказа от должности палача» (см. Мнение гр. Панина в н. Своде. С. 28). – Стало быть стоило только отменить quasi-одиночное заключение и можно навербовать сколько угодно палачей, что и требовалось доказать… «палачам джентльменам!» Гр. Панин был сродни по духу де Местру, который написал в Soirees de St.-Petersbourg: «Всякое величие, всякая власть, всякое подчинение покоятся на казни. Палач – ужас человеческого общежития, но вместе с тем и связь его. Возьмите из мира этого непонятного деятеля: в то же мгновение порядок уступает место хаосу, престолы низвергаются и общество исчезает».
Свод мнений по вопросу об отмене телесных наказаний. С. 21.
Такие консерваторы, – замечает Ровинский, – порицавшие всякое нововведение и похвалявшие все старое из болезненного опасения за нажитые выгоды, известны не только у нас, но и у всех народов, чуть ли не с сотворения мира (прим. 278. С.325 н. с. Ровинского, V).
См. Собрание мнений и отзывов Филарета. Т. V. М., 1877. С. 128.
Приват-доцент А. Г. Тимофеев замечает: «И ер арх упускал из виду, что Моисеевым законом устанавливается и казнь побиения камнями, о применении которой на этом основании никто не говорит» (н. с., 121). Любопытная бы картина получилась, если бы к современному христианскому общественному строю стали применять архаические постановления Моисеева законодательства, из коих некоторые караются не только уголовным, но и каноническим правом.
К. С. Аксаков, чуждый всяких либеральных доктрин и безупречный с точки зрения православия, писал о телесном наказании: «Что это такое за наказанье, столь оскорбляющее честь и достоинство одних сословий или лиц и не оскорбляющее чести и достоинства других лиц? Здесь скрыта та мысль, что по закону не предполагается ни чести, ни достоинства в сословиях, подвергнутых телесному наказанию. Телесное наказание или может быть допущено для всех, или вовсе не может быть допущено… Телесное наказание есть возведение побоев в закон, есть узаконение грубой силы. Побои, как и драка, могут быть признаны в мире, как случайность; но побои, возведенные в закон, становятся будучи признаны в общем их значении явлением положительно безнравственным, ибо этот взгляд их оправдывает, утверждает, здесь уже слышится, чувствуется принцип» (мнения К. С. Аксакова. День. 1862. № 45). «Добровольное телесное наказание, – продолжает тот же Аксаков, – как бы ни было добровольно, есть тоже прямое проявление грубой силы. Добровольно принимаемые побои или телесное наказание все остается проявлением грубой силы, хотя бы принимались они не только добровольно, но и с восторгом. В телесном наказании грубая сила не средство, но существо наказания. Это может еще заметнее становиться при добровольности» (там же).
Честную душу Салтыкова всегда возмущал вид крестьянина, идущего «собственными ногами» для получения розог. Но ничто так не возмущало его, как бесчеловечное требование помещиков, чтобы избиваемый имел вид «бодрый» и благодарил за «порку», как за ученье, рискуя иначе попасть в разряд неисправимых (Сочин., II, 305).
«Слова нет, – говорит наш известный криминалист проф. Н. С. Таганцев, – выполнение телесных наказаний просто: пришел, отсекся, ушел; для них не нужно ни дорогостоящих тюремных построек, ни сложной и хорошо подготовленной администрации. Но едва ли можно серьезно говорить о «дешевизне» этого наказания; плох тот хозяин, который необходимый, но не произведенный расход, зачислит на действительный приход». См. Лекции по рус. угол, праву. С. 1453, 1459.
«Если это и справедливо, что заключением причиняет материальный ущерб себе преступник, – замечает проф. Кистяковский, – то не должно забывать, что увековечение грубости посредством удержания телесных наказаний может причинить больший, хотя и невидимый вред нравственности народной. Кому не известно, что возвышение нравственного достоинства человека есть лучший рычаг улучшения экономического быта». См. Элемент, учеб. угол, права. С. 802.
«Нашим кнутофилам померещилась, – пишет Д. А. Ровинский, – что-де всякая дисциплина с уничтожением шпицрутенов рушится; дисциплина, – говорит он, – не пострадала и в доказательство приводит свидетельство враждебной России английской журналистики, отзывавшейся с величайшею похвалою о дисциплине и корректном поведении русских солдат в последнюю восточную войну» (см. н. с. Ровинского, V. С.321). Кроме того, назв. свод отмечает фактическую неверность указания относительно Англии и приводит справку из Морского Сборника (1861. № 1. С. III, 171).
См. назв. свод. С. 21–25.
См. характеристику бесподобного графа Панина в главе I, § 3. Добавлю для характеристики чувства справедливости у министра юстиции. Недовольный статьею против судов, он требовал примерного наказания цензора. Когда ему заметили, что нужно сначала потребовать объяснения, гр. Панин изрек классическую фразу: сначала наказать, потом потребовать объяснения (см. дневн. Никитенко, II, 114).
За все почти 30-летнее заведывание гр. Паниным судебным ведомством (1833–1862) не было произведено ни одной реформы.
«Ведь только человек, испорченный до мозга костей, – замечает Ровинский, – видит в каждом провинившемся опасного преступника и придумывает для него такие исправительные меры, которые не лучше смертной казни» (см. н. с. Ровинского, V, 329). Проф. Беляев, считая необходимым уничтожение телесных наказаний даже для рецидивистов-каторжников, писал: «Если каторжные рецидивисты неисправимы, и их наказывают только ради возмездия, в таком случае, говорил профессор, следовало бы указать на главную цель и прямо написать в законе, что неисправимых злодеев, совершающих страшные преступления и в ссылке и в каторге, казнить смертью; тут церемониться нечего. А ежели есть хотя слабая надежда, что злодеи со временем покаятся, то нужно прибегать не к шпицрутену и плетям, а к чему-нибудь другому. Пусть закон вникнет в быт ссыльных и каторжных и воспользуется им, чтобы наказывать между ними уличенных во вторичных преступлениях, не прибегая ни к шпицрутену, ни к плетям, а лишая их по мере вины тех немногих благ, которыми они пользуются в своем обществе. Чем человечнее будете поступать с преступниками, тем человечнее будут и они, и тем чувствительнее будет для них всякое благоразумное, а не скотское наказание» (День, 1862. № 96).
