Когда он вернулся в Севастополь, он только справился, благополучно ли доехали великие князья и его сын, а сам не мог успокоиться, не переговорив до конца с Данненбергом, которого считал виновником катастрофы этого дня.
Он разослал своих адъютантов искать его, и Панаеву посчастливилось встретить его около тюрьмы.
Когда Данненберг услышал, что его хочет видеть Меншиков, то сказал устало и равнодушно:
- Хорошо, передайте князю, что я к нему не поеду, - не поеду, нет! Но если ему все-таки захочется продолжать говорить со мною в том тоне, в каком он это начал было, то я... я могу подождать его здесь.
И он слез с лошади и уселся на куче камней, оставшейся здесь от разбитого бомбардировкой дома.
Панаев, конечно, не передал этого так, как было сказано, и Меншиков не замедлил приехать к командиру 4-го корпуса. Два старых "полных" генерала, всего за несколько дней перед тем впервые увидевшие друг друга, встретились, как смертельные враги.
Данненберг, конечно, поднялся с камней, когда подъехал главнокомандующий, и стал по-строевому. Он приготовил было оправдательную фразу, ссылку на свою слабость и полную неспособность двигаться куда-нибудь теперь, но Меншиков обратился к нему не с тем.
- Что вы сделали, а?.. Что-о такое вы сделали? - задыхаясь от прилива душившей его ярости и разевая шире, чем нужно, наполовину беззубый рот, прокричал он.
- Я сделал все, что мог, ваша светлость, чтобы исправить ошибку Соймонова, - с виду спокойно и даже с достоинством ответил Данненберг.
- Какую ошибку, какую?.. Ошибка Соймонова!.. На мертвых, на мертвых валите?
- Разве Соймонов умер уже? - устало удивился Данненберг. - Этого обстоятельства я не знал... Но суть дела состоит в том, что покойный Соймонов пошел со своей колонной не по моей диспозиции.
- Не по вашей, а по моей, вы хотите сказать?
- Нет, также и не по вашей... Едва ли даже и по своей собственной... Но, может статься, тут был виноват проводник, которому он доверился по незнанию местности в ночное время...
- Проводник? Так, стало быть, во всем виноват проводник?
- Это мое соображение, ваша светлость, на основании того, что мне известен... был генерал Соймонов с лучшей стороны, и я отрицаю в этом несчастном случае его личную злую волю.
- По какой же дороге пошел Соймонов? - догадываясь уже, но боясь догадаться, понизил голос Меншиков.
- По той самой, по которой должен был вести свою колонну генерал Павлов... Так что никакого охвата противника не получилось, почему и победы быть не могло.
Канонада еще гремела и там, на горе, откуда сорвалось столько разбитых русских полков, и здесь, вдоль линии бастионов; но гораздо оглушительнее ее показалось Меншикову то, что он услышал о Соймонове, которого из трех новых для него генералов 4-го корпуса счел за наиболее надежного. Он молчал, изумленно подняв седые пучки бровей, а Данненберг продолжал:
- Так же точно мне неизвестно, состоялась ли означенная в диспозиции вашей вылазка генерала Тимофеева...
- Состоялась, - подтвердил только что сам узнавший об этом светлейший. - Вылазка Тимофеева состоялась и как будто бы достигла мною намеченной цели... Но Соймонов... как же мог не понять Соймонов, что он идет совсем не туда, куда надо было?.. Однако, - вдруг вышел он из оцепенения, - вы должны были тут же исправить ошибку Соймонова, когда приняли командование, - вот что вы должны были сделать!
- Я принял командование над обеими колоннами только около восьми часов, а к этому времени уже не было в целости трех полков дивизии генерала Соймонова, также и самого Соймонова, ваша светлость. И под напором противника невозможно уж было ничего поправить.
- Не в восемь, а в шесть часов! В шесть, а не в восемь вы обязаны были принять командование! - снова резко крикнул Меншиков.
- В шесть? - поднял было и сорвал голос Данненберг. - Если в шесть, то нужно было заблаговременно озаботиться, чтобы мост был готов к переправе отряда и почти ста орудий при отряде! Однако мост и к семи часам готов не был... Я же сделал все, что мог сделать, чтобы поспеть вовремя.
- Нет, вы не сделали! Вы ничего не сделали! - упрямо повторил Меншиков, хотя в голову его и било, как молотом, это круглое слово: Соймонов... Соймонов... Соймонов...
- Я мог бы сделать еще кое-что, - оскорбленно прошипел вдруг обезголосивший Данненберг, - а именно: послать за двенадцатой дивизией, бесполезно торчавшей... торчавшей там... на левом фланге... но она была не под моей командой, а князя Горчакова!
Эта шипуче сказанная фамилия совершенно вздернула светлейшего. Он понимал, конечно, что Данненберг обвиняет - хочет обвинить - его самого в том же именно, в чем виноват сам: в неуменье распорядиться отдельно расставленными отрядами.
- Князь Горчаков выполнил то, что было ему предписано выполнить моей диспозицией! - прокричал Меншиков. - О князе Горчакове я не хочу слышать ни слова больше.
- Сожалею, что не могу, - показал на свою шею Данненберг, - ответить вам также криком, поэтому прошу на меня не кричать.
И он потянулся к поводьям своей ординарческой лошадки с явным намерением сесть на нее и уехать.
- Вы у меня не будете больше в армии, нет, - решительно, но более сдержанно сказал Меншиков, поворачивая донца.
- Об этом я сожалеть не стану, - отозвался довольно внятно Данненберг.
- Можете считать себя отставленным от командования четвертым корпусом!
Данненберг ничего не сказал на это, да и не мог успеть сказать, так как Меншиков ударил донца плеткой, и тот от непривычки к такому слишком сильному жесту со стороны своего старого хозяина бросился в сторону со всех четырех ног сразу и поскакал.
Лейтенант Стеценко, из приличия в отдалении вместе с Панаевым наблюдавший эту сцену и расслышавший всего несколько слов из меншиковского крика, припоминал, каким был светлейший после боя на Алме, и все пытался решить про себя: действительно ли такое огромное и могучее государство, как Россия, в такой серьезный и ответственный момент своей жизни не могло найти на пост главнокомандующего никого другого, кроме этого старика.
А Меншиков, услышав от Данненберга о другом виновнике поражения Соймонове, поехал не в свою караулку на Северной, штаб-квартиру главнокомандующего, а снова туда, в толчею и неразбериху отступления.
Он вспомнил, что поручик, адъютант генерала Павлова, докладывал ему, что Соймонов опасно ранен, только ранен, а не убит. Может быть, жив еще, а может быть, и вообще выживет, - и только его личная, сильно забежавшая вперед мысль, ошеломленная разразившейся катастрофой, сгустила здесь просто краски.
Уже смеркалось, - осенний день невелик, - когда лейтенант Стеценко, по приказанию светлейшего добравшись до перевязочного пункта в Ушаковой балке, узнал там от врачей, что Соймонов в безнадежном состоянии от пулевой раны в живот навылет и уже отправлен в Севастополь.
Меншиков покачал головой, услышав, что поспешившая мысль его на этот раз почти не ошиблась, и отупело принялся наблюдать, как идет отступление.
Полевая артиллерия теперь уже вся спустилась вниз, но легкая еще отстреливалась кое-где на удобных местах по откосам, прикрывая сползающие серые и бесформенные обрывки, клочья пехоты, которую привык видеть глаз в стройных и плотных, послушных команде колоннах.
С Сапун-горы неприятельская артиллерия еще била по плотине, сплошь покрытой солдатами и повозками, увеличивая число раненых, которых и без того скопилось великое множество как раз около плотины, так как перевязочные пункты не могли обслужить и десятой их доли. Они жалобно вопили, чтобы их не бросали здесь, а вывезли к своим.
Была возня с обозом фурштатов, которые на полуфурках везли туры и фашины, теперь уже совершенно ненужные. Это было казенное имущество, за целость которого они отвечали, и они не хотели слушать приказаний пехотных офицеров, требовавших выкинуть фашины и грузить раненых. Фурштаты старались всячески проскочить на мост, и только адъютанты главнокомандующего кое-как с ними сладили, и то обнажив свои сабли для внушения им гуманных чувств.
Убедившись, что Тотлебен все еще хлопочет о порядке отступления и пока не ранен, Меншиков медленно поехал, наконец, снова на Северную.
Те диспозиции Соймонова и Павлова, которых он ждал накануне ночью, теперь лежали у него на столе, в караулке, вместе с письмом от Горчакова 2-го, в котором он запоздало предупреждал Меншикова, чтобы не поручать Данненбергу ответственных боевых дел.
Лейтенант Стеценко был командирован навестить раненых по госпиталям, домам и сараям, которые были заранее намечены для этой цели. Поручение это заняло все время до поздней ночи. Он видел такую массу изувеченных человеческих тел, то стонущих, то безмолвных уже, что у него мутилось в голове и глазах.
Он видел, что и здания и сараи, в которых было приготовлено хоть что-нибудь для приема раненых, намечены были без всякого расчета, что они далеко не достаточны, что раненые лежат в них вповалку, и всё приносят новых и новых", которых совершенно некуда девать, не говоря уже о том, что некому перевязывать и даже нечем. Им едва успевали подносить ведра с водою и кружки. Пили они много и жадно, как будто возмещая водою потерянную кровь. Иные перевязывали себе раны сами, зубами раздирая для этого на тряпки свои же рубахи.
