Говоря это, тощий и узкий Горчаков делал длиннейшими руками такие широкие жесты, что оба адъютанта Меншикова, сидевшие за соседним небольшим столиком около самовара, старались ближе к себе держать свои стаканы.
- Я очень надеялся и ждал, очень ждал, что, может быть, понадобится Данненбергу моя кавалерия, - продолжал Горчаков. - Она стояла у меня вся наготове скакать туда к нему, но успеха, прах его побери, не последовало, и, следственно, кавалерия не понадобилась... Я приготовил даже два полка, два хороших семякинских полка - Азовский и Днепровский, - на случай, ежели бы потребовал у меня помощи Данненберг, но ведь не явился никто ко мне за помощью, а я ждал!
Стеценко, слушая Горчакова, находил, что он, пожалуй, прав во всем, что говорит, и обвинять его в бездействии совсем напрасно. Ему казалось даже, что и светлейший согласен с ним, потому что молчит и смотрит как-то почти невидяще, очевидно думая совсем о другом.
В это время к домику подошел адъютант Горчакова, капитан Струнников, который был послан им, когда союзники вызывали парламентера, чтобы договориться о погребении убитых.
Капитан этот делал свой доклад самому Меншикову, то и дело вставляя те французские фразы, какие он слышал от парламентеров-союзников. По его словам выходило, что интервенты в отчаянии от того огромного вреда и от тех потерь, какие причинила им вылазка русских.
Что касается "огромного вреда" и "больших потерь", а также "отчаяния" интервентов, это Меншиков принял с едва заметной скептической усмешкой, но слово "вылазка" (la sortie) ему явно понравилось.
- Ну, конечно, это и была простая вылазка осажденного гарнизона, проговорил он, обращаясь к Горчакову. - Я ведь и сам буквально так называл это, как вы сами от меня слышали, Петр Дмитриевич.
Горчаков поспешил подтвердить это, а когда капитан, получив необходимые приказы касательно уборки убитых, ушел, Меншиков отвел Горчакова в сторону и заговорил с ним о том, ради чего приехал.
Это был план нового наступления (или вылазки), причем к 12-й дивизии и шестидесяти эскадронам кавалерии Меншиков обещал дать в распоряжение Горчакова столько из имеющихся войск, сколько он пожелает.
Наступление теперь должно уж было вестись по плану Меншикова со стороны Чоргуна, как это предполагал он и раньше, и с непременным выходом в самое чувствительное для интервентов место - в Балаклаву, чтобы отрезать Раглана от его базы.
Меншиков говорил горячо и убедительно. План этот, продуманный им до мелочей еще раньше, чем он вдруг решился наступать от Инкерманского моста и Килен-балки, сулил, по его словам, несомненный успех, и Горчакову стоило только взяться за его выполнение, чтобы стяжать себе славу спасителя Севастополя и всего Крыма.
Однако, как ни был на этот раз красноречив светлейший, Горчаков отказался от командования этим новым наступлением-вылазкой наотрез.
- Самое лучшее, - говорил он испуганно, - генерал Данненберг... Вот кто мог бы взяться за это дело, а я нет... я просто не в состоянии взять на себя такую задачу... совершенно для меня непосильную... Данненберг, я думаю, это мог бы.
- Не говорите мне об этом... Данненберге! - выкрикнул Меншиков, и гримаса омерзения так долго держалась на его изнуренном лице, что Горчаков испугался, как бы не осталась она уже теперь навсегда, до самой его смерти.
Согнавши, наконец, ее, светлейший спросил решительно:
- Значит, вы считаете себя неспособным провести это... эту вылазку?
- Точно так, неспособным... Совершенно это не в моих силах, смиренно согласился Горчаков (до этой войны бывший генерал-губернатором Западной Сибири и сам напросившийся в действующую армию).
- Но вы... вы все-таки подумайте хорошенько... Некого назначить больше, нет людей! - настойчиво повторял Меншиков.
- Как же так нет людей? А генерал Липранди? - оживленно предложил Горчаков.
- Липранди? - поморщился Меншиков. - Он хороший начальник дивизии, но мне ведь нужен не генерал-лейтенант, поймите это, - мне нужен полный генерал, которого мог бы поставить я во главе армии! Ведь это будет уже не дивизия и не отряд в девятнадцать тысяч, какой был у Соймонова... Это будет армия... тысяч шестьдесят... может быть, даже больше того... Подумайте, кроме вас, у меня никого нет... А Липранди для этого дела не подойдет.
- Липранди - хороший генерал, боевой генерал, - уклончиво отозвался на это Горчаков. - Если он пока еще только генерал-лейтенант, то я уверен, что после этого дела он будет представлен вами же в генералы-от-инфантерии...
- Одним словом, вы решительно отказываетесь? - жестко уже спросил Меншиков.
- Я считаю себя неспособным для этого, - твердо, насколько мог, ответил Горчаков.
Меншиков пожевал тонкими губами, как будто ловя те оскорбительные по адресу своего корпусного командира слова, которые так и хотели и стремились сорваться; затем он простился с ним и выехал из Чоргуна.
Потом со своими адъютантами подъехал к холму Канробера, взобрался на него и с четверть часа оглядывал Сапун-гору, Кадык-Кой и дорогу на Балаклаву.
Он вернулся в Севастополь в полдень, а спустя час или два тому же Стеценко пришлось снова ехать к Горчакову с письмом светлейшего. В этом письме Меншиков повторял свое предложение и просил его подумать хорошенько, а если уж он, по причинам, только ему и известным, считает это для себя непосильным, то чтобы передал это поручение Липранди.
Горчаков вызвал Липранди; письмо светлейшего они прочитали и обсудили вместе, но и Липранди так же отказался командовать наступлением, как и он.
Вместе они и составили ответ Меншикову, в котором, не без основания, конечно, указывали на то, что наступление непосредственно после поражения не может сулить удачи, так как войска деморализованы, очень много офицеров убито и ранено, а без офицеров русский солдат не привык драться. Кроме того, по их сведениям, в ночь на 25 октября противник, опасаясь этого самого втайне задуманного русским главнокомандующим нового наступления, перекопал все дороги, ведущие на Сапун-гору, и везде, где только можно было, заложил мины; так что потери могут быть гораздо больше, чем в Инкерманском сражении, а результаты гораздо меньше.
Очень удручен был этим ответом двух своих генералов главнокомандующий.
- Нет людей! - повторял он, укоризненно глядя на своего неизменного полковника Вунша, который исполнял теперь обязанности директора его канцелярии и вместе с тем ведал продовольствием войск. - Никому ничего поручить нельзя! А ведь я не могу же быть везде и всюду сам! Так меня и на две недели не хватит!.. Нет людей!.. Вот также и Нахимов... Доверил наводку моста своему флаг-офицеру, а тот и провозился с нею до семи часов! И этим сорвал все дело: Павлов вовремя не мог подойти к Соймонову, и тот погиб, и три полка его тоже... Хорош и Нахимов тоже! Он был у моста во время отступления и даже, как мне передавали, принес свою долю пользы, распоряжался движением войск... Но вот раненые запрудили и мост и плотину; многие даже легли на мосту, не могли идти дальше... Артиллерия стала, зарядные ящики тоже, - закупорка полная... А неприятель спускается вниз. Охрана моста была, но она была незначительная, разумеется, и куда же ей было отстоять мост. Лейтенант Сатин заведовал мостом. В таких передрягах никогда не бывал, а тут недалеко, шагах в тридцати, Нахимов. Кричит ему Сатин по-французски: "L'ennemi s'approche, - que faire avec le pont?" Нахимов, недолго думая, командует: "Brulez!" Каково, а? Хорош бы был Сатин, если ко всему тому хаосу, какой был на мосту, еще и зажег бы его снизу! Конечно, скоро Нахимов поправился. "Ломайте!" - кричит. Он думал, видите ли, что нашел, наконец, сухопутный выход из положения! Морских выходов он помнил три: сожги, взорви, утопи! А "сломай" - это уж, по его мнению, был бы сухопутный выход. Нет чтобы сколотить сопротивление!
- Хорош был бы лейтенант, если бы начал ломать мост, когда бегут последние!.. - сказал Вунш. - Его свои бы и убили, как изменника... Чем же все-таки кончилось это?
- По счастью, "Херсонес" подтянулся к самому устью Черной, оттуда заметили англичан и охладили их пыл гранатами... Дальше уж переправа пошла гораздо глаже.
Через руки Вунша, как правителя канцелярии, как раз проходило в это время донесение на "высочайшее имя", в котором после перечисления полков, участвовавших в деле, и очень короткого и осторожного в выражениях изложения самого дела, названного вылазкой, говорилось:
"Отступление совершилось в порядке в Севастополь и через Инкерманский мост, а подбитые орудия свезены с поля сражения в город.
Великие князья Николай Николаевич и Михаил Николаевич находились в этом жестоком огне, подавая пример мужества и хладнокровия в бою".
Представление к награде их орденом Георгия 4-й степени писалось отдельно, и в нем сказано между прочим, что они "вели себя истинно русскими молодцами".
III
На другой день Меншиков объезжал в городе и на Инкермане остатки полков, участников сражения.
