К сожалению, в процедуре «очищения» их от вины перед Родиной мне в этот раз не довелось участвовать, так как во вновь сформированных двух ротах места командиров взводов пришлось занять мне и другим офицерам, только что вернувшимся из Рогачевского рейда. Наверное, я оказался здесь, скорее, как имеющий фактически только одно настоящее боевое крещение и не получивший еще достаточно боевого опыта (были у меня по этому поводу и другие мысли, но об этом позже). И этим двум ротам дали задание захватить у немцев плацдарм на реке Друть. Для этого нужно было ночью скрытно преодолеть по льду эту реку, без артподготовки и криков "ура!" совершенно внезапно атаковать противника в направлении деревни (не помню ее названия), выбить немцев из первой траншеи и, развивая наступление, обеспечить ввод в бой других армейских частей с захваченного плацдарма.
На реке Друть, как отмечал генерал Горбатов, особенно сильной была первая полоса обороны немцев глубиной 6–7 км с тремя позициями… Ширина реки до 60 метров, глубина 3,5 метра. Заболоченная, слабопромерзающая долина до полутора километров.
Ночь была почти безлунной и пасмурной. Но немцы, видимо не ожидая нашего наступления или по какой-то другой причине, вовсе не применяли здесь своих осветительных «фонарей». В отличие от днепровского льда, на этой реке лед был изрядно побит и приходилось нащупывать его ногами, чтобы не угодить в полыньи, образованные взрывами снарядов и мин. Может, это состояние льда так успокоило немцев, что они и не освещали ближайшие подступы к своим траншеям. Хотя минометный огонь по льду они изредка вели и теперь.
Однако, как назло, мне довелось именно здесь принять ледяную купель. Ведь угораздило же меня провалиться на побитом, но успевшем слегка спаяться на морозе льду. Ухнул туда я сразу, и мои попытки выбраться из этой «проруби» были долго безуспешными, потому что тот лед, за который я хватался, состоял из мелких, едва схваченных ночным морозом ледяных осколков и легко крошился в моих руках. А течение все больше тянуло набухшие водой ватные брюки и телогрейку, отчего моя естественная плавучесть с каждой секундой катастрофически уменьшалась.
А если прибавить к этому, что плавать я вовсе не умел, то неизбежным следствием всех этих драматических обстоятельств могло быть полное окончание моей фронтовой, и не только фронтовой, жизни. Этот мой недостаток часто отражался и в моих послевоенных аттестациях, где указывалось на мое недостаточное физическое развитие, хотя я неплохо ходил на лыжах, бегал кроссы, прыгал в длину, в высоту, отлично стрелял.
Спасло тогда меня то, что поблизости постоянно шел штрафник-ординарец. Срочность, с которой мне подчинили взвод, не дала возможности надежно запомнить ни фамилии, ни имени этого бойца. А надо бы! Увидев, а скорее, услышав мое барахтанье в воде и безуспешные попытки выбраться из ледяного крошева, он, оставаясь на твердом льду, догадался лечь и как можно ближе подползти к краю этой злосчастной полыньи. За мушку протянутого им автомата я и уцепился. Он медленно потянул меня к краю проруби. Наконец, обламывая непрочные ее края, мне с помощью моего спасителя удалось выбраться на твердый лед. Всю остальную часть пути по реке мы преодолевали ползком. Да, оказывается, и не мы одни.
А тем временем на берегу началась все более усиливающаяся перестрелка. Это наши, нагрянув на противника как снег на голову, завязали бой.
Как отмечал генерал Горбатов, немецкая оборона на реке Друть была мощной. Были там и доты с металлическими колпаками, и плотные минные поля, и проволока в три кола. Но на нашем участке минного поля не оказалось, а проволочные заграждения были слабыми. И это еще одно свидетельство того, что командарм в любой ситуации стремился избежать неоправданных потерь. Да и разведка у него хорошо поработала, обнаружив наименее укрепленный участок немецкой обороны.
Мы с ординарцем и несколько других групп, разделивших с нами зимнее «купание», достигли траншеи, когда она уже была захвачена нашими и очищена от живых фрицев (трупов было много и в самой траншее, и за ней). Кое-где штрафники преследовали убегающих немецких солдат и местами даже врывались в их вторую траншею.
Я, промокший до нитки и продрогший, как говорится, до самых костей, пытался как-то согреться хотя бы энергичными движениями, но тщетно. Немного выручала меня трубка, которую я курил уже довольно давно, еще до фронта. Она была массивной, солидной вместительности, с классически изогнутым чубуком и долго хранила тепло. Мой табак размок, и мне доброжелательно предлагали свой соседи по окопу. Трубка эта хорошо грела руки, но остальные части тела от довольно крепкого, державшегося всю ночь и целый день мороза стали терять подвижность. Моя пропитавшаяся водой одежда постепенно превращалась в ледяной панцирь. Ноги и руки мои кроме пальцев, гревшихся от трубки, уже практически потеряли подвижность, только голова еще вертелась на шее довольно свободно. Сапоги у меня скоро стали ледяными колодками, и я опасался, как бы ноги не обморозились похуже, чем палец во время зимнего похода в училище.
Командир роты майор Сыроватский, видя, что толку от меня немного, приказал двоим легко раненным штрафникам доставить меня в медпункт батальона. Они и поволокли меня, как ледяную колоду, снова через Друть, назад.
В батальонном медпункте, который размещался в палатке с печкой, орудовал наш доктор — капитан Степан Петрович Бузун, небольшого роста, со старомодной бородкой (его, наверное, никто, даже штрафники не называли по воинскому званию). Он и его помощник лейтенант Ваня Деменков разрезали саперными ножницами на мне обледеневшую одежду и сапоги, стащили с меня это все, тут же энергично растерли всего от головы до пят спиртом. Конечно, влили и внутрь солидную дозу спиртного, одели меня во все сухое и даже обули в теплые валенки.
Так как в палатке было полно раненых, рядом с палаткой в глубоком снегу мне отрыли яму, дно устелили хвойным лапником и прикрыли его частью плащ-палатки. Уложив меня туда, закрыли второй половиной плащ-палатки, «утеплили» ее сверху еловыми ветками и… засыпали толстым слоем снега, оставив отверстие для доступа воздуха. Хорошо разогретый и спиртовым растиранием, да и внутренним «компрессом», я почти мгновенно заснул мертвецким сном.
Утром выбрался я из своей «берлоги» с чувством хорошо отдохнувшего и снова полного сил и энергии человека. Я не получил даже банального насморка, обычного для таких переохлаждений, не говоря уже о воспалении легких или каком-либо бронхите. Как мне объяснил потом всезнающий Степан Петрович, это был результат мобилизации внутренних сил организма, возникающий именно в условиях лишений и сверхнапряжений. И даже, как я узнал позже, инфекционными болезнями во время войны люди болели реже и легче, не говоря о том, что вовсе не возникали какие-либо эпидемии. В моем случае, наверное, сыграла свою роль, кроме того, и моя дальневосточная закалка как с детства, так и полученная в период воинской службы там. Между прочим, как я узнал позднее, Степан Петрович — бывший штрафник, оставшийся в офицерских кадрах штрафбата после реабилитации. Об этом почему-то в батальоне не принято было распространяться, хотя я знал несколько таких случаев и с большим уважением относился к этим офицерам.
Пока я отсыпался в своей снежной берлоге, наши подразделения выполнили свою задачу и даже сумели продвинуться к деревне, где и был введен в прорыв стрелковый полк. Как мне потом рассказали, этот ввод был обеспечен мощным залпом гвардейских минометов, именуемых «катюшами». И вот, то ли одно подразделение штрафников успешнее других продвинулось вперед и гвардейцам-минометчикам не успели об этом сообщить, то ли в батарее «катюш» кто-то ошибся в расчетах при подготовке данных для стрельбы, но несколько реактивных снарядов взорвалось в непосредственной близости от штрафников. К сожалению, при этом не обошлось без потерь среди наших бойцов, но, как говорили очевидцы этого инцидента, всем стало понятно, почему немцы так панически боялись залпов «катюш».
Здесь я несколько нарушу хронологию своего повествования. К 50-летию Победы в 1995 году Российское телевидение подготовило большую серию передач под общим названием "Моя война". Я и моя жена, фронтовичка-медсестра, прошедшая все последние версты войны со мной в штрафбате, волею судеб были избраны участниками этих передач и приглашены для съемок на телевидение в Москву, так как авторы этой серии были знакомы с нашей военной судьбой по очерку Инны Руденко "Военно-полевой роман", напечатанному в «Комсомолке» еще к 40-летию Победы.
По итогам бесед с некоторыми участниками этих передач, от маршала Язова до рядовых, газета "Комсомольская правда" печатала обширные материалы об их боевых буднях. Потрясающая правда о войне!
Однако вернемся в февраль 1944 года. После ввода в бой стрелкового полка наши подразделения были отведены в расположение батальона. К сожалению, дальнейшего развития это наступление не получило из-за упорного сопротивления противника.
