После приговора последовала уже отработанная процедура конфискации и перераспределения имущества. Генерал-прокурор Н. Ю. Трубецкой первым подал слезную челобитную, в которой просил «для его недостатков и самой крайней нужды» дворец графа Платона на Мойке. Трубецкой знал, о чем просить: как и полагалось настоящему вельможе, граф Платон Иванович жил «пышно», обустраивал дом, находясь в зените своей карьеры.[752] В городской усадьбе размещались конюшня, каретный двор, речной флот из двух шхерботов, оранжерея с вишневыми и «помаранцевыми» деревьями, кустами «розанов» и «розмаринов». Просторные комнаты украшали шпалеры и картины (портреты государей и менее официальные «Птицы и древа», «Птицы петухи», «5 картин разных животных») вместе с 23 иконами и окованным серебром Евангелием; зеркала в золоченых рамах; стенные, настольные и напольные часы. В торжественных случаях на стол выставлялись дорогие серебряные и фарфоровые сервизы. Должно быть, в качестве надежного вклада семейство держало дома почти восемь пудов серебра.
Второй каменный дом Платона Ивановича на Набережной линии Васильевского острова отошел в казну для размещения дворцовых «служителей». Приморскую дачу «близ Петергофа» императрица пожаловала фельдмаршалу Миниху; копорскую «мызу» – брату фаворита и командиру Измайловского полка Густаву Бирону.[753] Но большинство «отписных» земель и душ осталось в дворцовом ведомстве (через несколько месяцев закончилось царствование Анны, и новая комиссия занималась конфискацией имущества уже самого Бирона, а спустя год – и его «победителей» Миниха, Головкина, Остермана). Барон Менгден получил двор Волынского на Мойке, а камергер Василий Стрешнев – богатый дом казненного министра со всей обстановкой, но без обслуги, поскольку было решено отправить «всех имеющихся в доме Артемия Волынского девок в дом генерала, гвардии подполковника и генерал-адъютанта фон Бирона».
С Мусиным-Пушкиным и здесь обошлись относительно милостиво: в казну поступило «только» 8 207 душ и 21 036 четвертей земли, а также пять дворов в Москве и четыре в Петербурге да еще приморская «дача». Жене графа оставили родовые владения мужа и каменный дом в Москве на Арбате, «а сверх того детям ево обоих жен обще недвижимое имение их прадеда, а ево деда, что за ним, Платоном, того деда ево недвижимого имения по дачам сыщетца».[754] Но зато подчистую отобрали гардероб; бедная Марфа Петровна безуспешно пыталась отстоять свои платья, «белье и прочие уборы женские». На волю были отпущены восемь «девок» и две вдовы; двух или трех оставили жене и дочерям опального в услужение. Из 29 женатых «служителей» 16 отправили в армию, восемь – на придворную службу; в солдаты сдали и большую часть (29 из 41) холостых дворовых.
Наличные «пожитки» в ту пору нестеснительно выгребались из домов арестованных и свозились прямо в Зимний дворец. Золотые монеты (638 рублей) и слитки – по собственному распоряжению графа – отправили в Монетную контору; туда же поступили золото и серебро из «алмазных вещей» (оцененных в 19 300 рублей) на сумму 5 294 рубля 97 копеек. Остальные драгоценности остались в Канцелярии конфискации, и последующая судьба их неизвестна. После воцарения Елизаветы наследники – племянники графа Платона – претендовали на их часть, но от братьев потребовали письменных доказательств принадлежности требуемых вещей их матери. Правда, при Елизавете наследникам отдали 7 пудов и 12 фунтов графского серебра, хранившегося, по-видимому, в слитках.
К дележу в первую очередь допускались избранные. К себе в «комнату» императрица Анна Иоанновна взяла четырех графских попугаев, в Кабинет были переданы два ордена Александра Невского; в Конюшенную контору переехали «карета голландская», «берлин ревельской», «полуберлины» и коляски. Породистые «ревельские коровы» удостоились чести попасть на императорский «скотский двор», а дворцовая кухня получила целую барку с обитавшими на ней 216 живыми стерлядями. Герцог Бирон, известный знаток лошадей, не удержался от личного осмотра конюшни Мусина-Пушкина, однако не обнаружил ничего для себя интересного и распорядился передать 13 лошадей графа в Конную гвардию.[755] Цесаревна Елизавета отобрала себе «винные» и «помаранцевые» деревья, кусты «розанов» и «розмаринов» для украшения зимнего сада. Позднее она, уже в качестве императрицы, лично распорядилась драгоценностями своего арестованного лейб-медика Лестока, от щедрот поделившись ими со следователями и судьями по этому делу.
Кроме того, на деньги опальных вельмож претендовали их кредиторы; при отсутствии свободной наличности они получали удовлетворение своих претензий из средств, вырученных от продажи конфискованного имущества. Даже Коммерц-коллегия поддержала жалобу петербургских купцов на ее прежнего начальника, что «по злобе бывшего Платона Мусина-Пушкина» были отобраны и проданы их товары.[756]
Иностранные и допетровские отечественные монеты императрица распорядилась отдать – почему-то вместе с дешевыми медными табакерками – в Академию наук, где нумизматическая коллекция графа помогла разработать научную классификацию древних русских монет. А вот библиотека Мусина-Пушкина в эпоху, когда чтение считалось подозрительным занятием, осталась невостребованной и в 1742 году по-прежнему хранилась в Канцелярии конфискации.
Остальная гора вещей (по оценке, на 14 539 рублей 74 1/4 копейки) была пущена на публичные торги, в результате которых казна до нового переворота успела выручить 6 552 рубля да еще получила 1 061 рубль 24 копейки «наддачи». Такие «распродажи» привлекали столичную публику: знатные и «подлые» обыватели демократично торговались за право владения имуществом опальных. Его приобретение имело коммерческий смысл: те же импортные товары в обычной продаже стоили дороже.
На аукционе расходилась по рукам обстановка богатого барского дома.[757] Гвардейский сержант Алексей Трусов приобрел за 95 рублей «часы золотые с репетициею», семеновский солдат князь Петр Щербатов основательно потратился на золотую «готовальню» (335 рублей при стартовой цене в 200 рублей). Капитан князь Алексей Волконский заинтересовался комплектом из двенадцати стульев с «плетеными подушками» (12 рублей 70 копеек), а статский советник Федор Сухово-Кобылин купил другой комплект – подешевле, но в придачу с креслом.
Тайный советник, инженер и историк Василий Никитич Татищев пополнил свой винный погреб 370 бутылками «секта» (по 30 копеек за бутылку), а гвардии прапорщик Петр Воейков лихо скупил 370 бутылок красного вина (всего на 81 рубль 40 копеек), 73 бутылки шампанского (по рублю за бутылку), 71 бутылку венгерского (по 50 копеек), а заодно уж и 105 бутылок английского пива (по 15 копеек). Кабинет-министр Алексей Петрович Бестужев-Рюмин продемонстрировал более высокие запросы: он купил четыре больших зеркала в позолоченных рамах (за 122 рубля) и еще два зеркала «средних» (30 рублей). По иронии судьбы те же «зеркала стенные большие золоченые с коронами в рамах четыре» будут фигурировать спустя несколько месяцев в «описи пожитков» самого опального министра – после «падения» Бирона он угодил было под арест, но правительница Анна Леопольдовна распорядилась вернуть имущество жене и детям Бестужева.[758]
Менее утонченная публика разбирала предметы повседневного обихода и припасы Мусина-Пушкина, вплоть до заплесневелых соленых огурцов и рыжиков из кладовых – чего же добру пропадать. Никого не заинтересовали картины («женщина старообразная», «птицы петухи», «персона короля швецкого» и прочие по 3 рубля за штуку). Не раскупленным остался зеленый и черный чай в «склянках», еще не ставший популярным напитком у россиян. Соль, свечи, платки, салфетки, перчатки, одеяла, барская (фарфоровая и серебряная) и «людская» (деревянная) посуда, котлы, сковородки, стаканы, кофейники, ножи расходились лучше. Нашли новых владельцев «немецкие луженые» перегонные кубы, «медная посуда англинской работы» (ее купил бывший подчиненный графа советник Иван Сукин), «меха, чем огонь раздувать», «четверо желез ножных и два стула с чепьми» (актуальная вещь для наказания дворовых) и даже господские «унитаз» – «судно дубовое, оклеено орехом с двумя ящичками» и ночной горшок-»уринник с ложкой и крышкой».
На той же «распродаже» можно было приодеться – гардероб Мусиных-Пушкиных расходился быстрее обстановки. Василий Татищев купил себе суконный «коришневой» подбитый гродетуром кафтан с камзолом из золотой парчи «с шелковыми травами по пунцовой земле» (50 рублей), а другой уступил майору гвардии Никите Соковнину. Купцы покупали костюмы попрактичнее и попроще – за 10–15 рублей. Но всех превзошел лекарь Елизаветы, будущий герой дворцового переворота 1741 года и лейб-медик Арман Лесток: он скупал подряд дорогие парчовые кафтаны по 80 рублей, «серебряные» штаны, поношенные беличьи меха, галуны, бумажные чулки, полотняные рубахи (60 штук за 60 рублей). Судя по мелькавшим в деле фамилиям, представители столичного бомонда вполне могли встречаться в бывших графских палатах экипированными в одежду с его плеча. Капитаны и поручики гвардии приобретали платья, юбки, шлафроки, кофты, фижмы, «шальки» и белье – надо полагать, чтобы порадовать своих дам; капрал-гвардеец Тютчев сторговал даже «ношеные» и «ветхие женские рубахи».
