Бирон же провел в ссылке – сначала в сибирском Березове, а потом в Ярославле – 20 лет. Часто опальные и ссыльные навсегда вычеркивались из жизни – теряли не только положение, но и всё имущество, а порой даже собственное имя, как случилось с фаворитом Елизаветы Алексеем Шубиным или (на короткое время) с Бироном, которого было велено именовать «Бирингом»; появились официальные формулы, вроде «бывший дом бывшего Бирона». Иные арестанты десятилетиями жили в заточении, и даже начальник тюрьмы не знал о них ничего – к примеру, об оставшемся безвестным заключенном Кексгольмской крепости, освобожденном Александром I и назвавшемся только ему.[763]
Но до реабилитации – если она вообще происходила – надо было дожить. В зависимости от характера дела или степени вины осужденный Тайной канцелярией становился «секретным» или обычным арестантом или ссыльным. Для последних тоже существовали разные режимы: одни отправлялись в болотистые места Западной Сибири или на дикий берег Охотского моря, другие имели возможность проживать в своих имениях с подпиской о неразглашении дела и без права выезда в столичные города.
Самый жесткий порядок заключения был для «секретных» узников. Секретность начиналась с момента попадания человека в Тайную канцелярию или экспедицию; такие арестанты содержались, как правило, отдельно от прочих преступников. Для «бдения к упреждению и самому недопущению покушения на побег или собственное погубление жизней» в камеру к арестанту помещался один, два или даже три часовых, сменявшихся в течение суток для непрерывного наблюдения за узником; начальник караула должен был не менее трех раз в день посещать казематы. Конвойным солдатам под страхом смертной казни запрещалось не только рассказывать о речах арестантов, но и слушать их. Если конвоируемые все же начинали говорить «непристойные речи», то солдаты должны были затыкать им рты «кляпьями», вынимая их только на время еды. Перевозились секретные арестанты, как правило, ночью, а помещались обычно в крепостях – Санкт-Петербургской (Петропавловской), Шлиссельбургской, Рижской, Нарвской, а также в наиболее пригодных для строгого содержания монастырях – Соловецком, Спасо-Евфимиевом, Кирилло-Белозерском.
В Петропавловской крепости для заключения секретных узников использовали камеры внутри стен и бастионов – сырые и темные казематы. Кроме того, имелись деревянная (до 1797 года) тюрьма в Алексеевском равелине и еще два строения – «комисский дом» (комиссии проекта нового Уложения) и «смирительный дом».
По какому принципу распределялись между ними заключенные, понять из известных нам документов трудно. Можно только сказать, что в 1796 году в «смирительном доме» сидели сошедший с ума Александр Невзоров (он бился головой о стену и кричал «диким голосом и без смысла») и обвиненный в «шпионстве» француз Ламанон; в «комисском доме» находились не только «клиенты» Тайной экспедиции, но и уголовники: проходивший «по банковскому делу» кассирский помощник Кельберг; привлеченные по делу какой-то «персидской комиссии» надворный советник Скиличный, капитан Калмыков и актуариус Матвеев, а также купец Клушенцов, обвиненный в вывозе за границу российской монеты.[764]
Как уже говорилось, режим содержания (качество помещения, обстановка, деньги на питание) определялся не только тяжестью преступления, но и социальным положением арестанта. Заключенные дворяне получали средств на содержание не только больше, чем простолюдины, но и больше, чем караулившие их солдаты. Таким арестантам разрешалось на собственные деньги покупать необходимые продукты и вещи.
В тюрьме Алексеевского равелина были и вполне комфортабельные помещения. Составленная в 1794 году поручиком Павлом Иглиным опись говорит о наличии комнат с креслами, кроватями с перинами, комодами, ломберными столиками, столами, покрытыми скатертями, серебряными столовыми приборами, использовавшимися, очевидно, для трапезы, состоявшей из блюд, готовившихся на особой «офицерской кухне». К сожалению, автор описи не указал, предназначались ли эти апартаменты для самих сотрудников Тайной экспедиции или для особо важных заключенных. Но явно для арестантов предназначались прочие «нумера», разбитые в описи на четыре категории: от «многокомнатных» помещений с перегородками, зеркалами, посудой, кроватью с «занавескою» и «столовым бельем» до камер с «обстановкой», состоявшей только из кровати с тюфяком, и «казаматов», где из удобств имелось «все простейшее».[765]
В каком именно месте крепости – в Алексеевском или, возможно, Иоанновском равелине – был заточен в 1790 году А. Н. Радищев, пока не установлено. Ордер петербургского генерал-губернатора Я. А. Брюса обер-коменданту крепости А. Г. Чернышеву предписывает только содержать нового арестанта под стражей «в обыкновенном месте» и под контролем «господина действительного статского советника Шешковского».
«Население» камер и «казаматов» то прибывало, то убывало; к 1801 году здесь оставались только 19 человек не самых важных преступников. Помимо знаменитого прорицателя монаха Авеля в крепости находились растратчик генерал-провиантмейстер-лейтенант Росляков, уже упомянутый нами Александр Рибопьер (за дуэль), гусарский ротмистр Маслов («за подговор жены титулярного советника Василья Иванова»), надворный советник Арбузов (за «подачу прошения на вахтпараде») и купец Филипп Косцов (за «отступление от церкви»). Как и прежде, имелись узники («епископ католицкий» Одинец, капитан Преображенского полка Казаринов 1-й), о причинах заключения которых тюремщики не ведали, а потому и докладывали кратко: «Хованский, тайный советник, неизвестно за что».[766]
О положении заключенных в главной тюремной крепости страны речь уже шла при описании следственной процедуры. Поэтому теперь мы обратимся к тюремным порядкам других мест заключения. Пожалуй, самым строгим из них была Шлиссельбургская крепость.
Взятый у шведов в ожесточенном бою в 1702 году замок у входа в Ладожское озеро Нотебург Петр I переименовал в Шлиссельбург – «ключ-город», но с тех пор крепость больше не играла военной роли, а стала тюрьмой для особо опасных государственных преступников. Расположение на уединенном островке посреди широкой реки с быстрым течением и высокие крепостные стены со сторожевыми башнями делали эту тюрьму особо надежной – за всю историю ее существования отсюда не было побегов. Здесь томились члены царской семьи – сначала царевна Мария Алексеевна, затем первая супруга Петра I Евдокия Федоровна Лопухина. При Анне Иоанновне в крепость был посажен и умер в ней князь Д. М. Голицын, выступавший за ограничение прав императрицы в 1730 году; его сменил другой член Верховного тайного совета – опальный фельдмаршал В. В. Долгоруков. Во время следствия здесь сидел регент Российской империи герцог Бирон; наконец, самым знаменитым заключенным стал свергнутый с престола Елизаветой в 1741 году император Иван Антонович. В Шлиссельбурге он провел последние восемь лет своей жизни.
Внутри крепостной стены находились две тюрьмы – «Нумерная казарма» на 14 камер и построенный в 1762 году «Секретный дом» на 24 каземата. Одиночные камеры представляли собой помещения размером 8х2 метра с большими зарешеченными окнами, деревянным полом и серыми каменными стенами; в каждой стояли кровать, стул и стол у окна. Кормили здесь плохо, и Н. И. Новиков вынужден был просить об увеличении денежного содержания, ведь на полагавшийся ему рубль в день жили трое – сам заключенный, добровольно разделивший с ним заточение доктор и крепостной слуга. Полная изоляция, сырость и холод угнетали узников, пожалуй, даже больше, чем в Петропавловской крепости. Рапорт одного из побывавших с проверкой в 1796 году чиновников рисует грустную картину: пятерых арестантов ревизор застал на молитве перед образами; у одного из них, Гаврилы Зайцева, на лбу была шишка «в меру куриного яйца» от частых земных поклонов. Один из заключенных был занят чтением церковных книг, а прочие сидели на своих местах без всякого дела.[767]
Одних такая жизнь быстро сводила в могилу, у других вызывала расстройство рассудка. Выросший в изоляции Иван Антонович, по донесению начальника караула в 1759 году, был физически «здоров, и хотя в нем болезни никакой не видно, только в уме несколько помешался, что его портят шептаньем, дутьем, пусканием изо рта огня и дыма; кто в постели лежа повернется или ногу переложит, за то сердится, сказывает шепчут и тем его портят; приходил раз к подпоручику, чтоб его бить, и мне говорил, чтоб его унять и ежели не уйму, то он станет бить; когда я стану разговаривать (разубеждать), то и меня таким же еретиком называет».
Караулившие высочайшего узника капитаны Власьев и Чекин также показывали: он был здоров и силен, но в то же время говорил, что «тело его, принца Иоанна, назначенного пред сим императором российским, который уже издавна от мира отошел, а самым делом он есть небесный дух, а именно св. Григорий; который на себя принял образ и тело Иоанна, почему презирая нас и всех им видимых человек самозлейшими тварями почитал; сказывал, что он часто в небе бывает, что произносимые нами слова и изнутри исходящий дух нечистый и огненный состоят, называл еретиками и опорочивал нас в том, что как мы друг пред другом, так и пред образами святыми поклоняемся, сим мерзость и непотребство наше оказывается, а небесные де духи, из числа коих и он, никому поклоняться не могут».
